В один ясный, солнечный майский день барон Унгерн решил кончить мирное житье и выступить на красный Троицкосавск. На одном из привалов в дивизию прискакал прапорщик татарской сотни Валишев, который доложил Унгерну, что его разъезд задержал караван из 18 верблюдов с русской охраной. Это был караван с золотом, который адмирал Колчак послал в полосу отчуждения в г. Харбин, в Русско-Азиатский банк Барон немедленно вызвал меня: "Возьмешь двадцать бурят, примешь от Валишева караван. Когда он придет сюда с верблюдами, разъезд отошлешь, а сам зароешь ящики с "патронами".
Скоро подошел караван, и Валишев с разъездом быстро поскакал догонять дивизию. Ящики сгрузили. Они были в банковской упаковке, с печатями. Когда же один ящик упал на камни и разбился, в нем оказался мешок с золотом. У бурят глаза заблестели, но мысли взять ни у кого не было. Qipax перед бароном был сильнее. Золото зарыли в небольшом ущелье.
Вскоре на взмыленных лошадях прискакал Бурдуковский с конвоем. У меня дрогнуло сердце. Этот унгерновский «квазимодо» всегда появлялся как вестник зла и темного ужаса: "Есаул, немедленно к начальнику дивизии, а буряты останутся со мной". Я быстро уехал, а Бурдуковский обезоружил бурят, отвел их версты на две в сторону и расстрелял.
Ночь была темная, дождливая и ветреная. Дивизия не могла разжечь костров, мокла и дрожала от холода. Барон уже получил вести о поражении монголов и ходил по лагерю злой, как потревоженный сатана. В лагерь прискакали раненые монголы, и один из них случайно попался на глаза Унгерну. "Ты чего?" — спросил барон. "Та ваше благородие, та я это ранен". — "Ну, так иди к доктору". "Та это он не хочет меня перевязку делать". "Что? — заорал барон. — Доктора Клингеберга ко мне!". Прекрасный хирург Клингеберг, создавший в Урге образцовый госпиталь, доктор, у которого за это время не было ни одной смерти, вскоре явился к барону. "Ты, мерзавец, почему не лечишь раненых?" — закричал Унгерн, не выслушав объяснений, ударил ташуром по голове бедного доктора. Доктор упал, тогда барон стал его бить ногами и ташуром, пока несчастный не впал в бессознательное состояние. Унгерн быстро ушел в палатку, а Клингеберга унесли на перевязочный пункт. Дивизия мрачно молчала, о состоянии доктора в эту ночь никто не говорил. Только наутро к Унгерну пришла сестра милосердия и сказала: "Разрешите эвакуировать доктора?". "Почему?" — резко спросил барон. "Вы ему вчера переломали ногу, и его положение очень серьезно", — со страхом объяснила сестра. "Хорошо. Отправьте его в Ургу и сами поезжайте с ним", — коротко бросил Унгерн.
Дивизия переменным аллюром пошла к реке Селенге на соединение с генералом Резухиным. За один переход до реки вперед выехали квартирьеры и с ними комендант бригады и я. Ехали быстро, погода была чудесной, из лощин тянуло живительной прохладой, и офицеры вели разговор о том, что теперь будет делать барон, как наказывать провинившихся?
В Урге он сажал на крыши, в Забайкалье на лед, в пустыне Гоби ставил виновных на тысячу шагов от лагеря, гауптвахты нет… Офицеры смеялись и говорили, что в нынешней обстановке Унгерн ничего не выдумает.
Но он выдумал.
Квартирьеры прибыли на место, разбили бивуак и стали ждать дивизию. На другой стороне был виден лагерь Резухина, который уже перекинул через реку пешеходный мостик. Настроение было у квартирьеров чудесное, пахло сосной, ароматом цветов, но после разбивки лагеря с предгорий потянул легкий ветерок, по всему бивуаку распространился тяжелый запах: что-то гнило. Начались поиски, и скоро нашли на участке павшую корову. Лопат не было, и стали ждать прихода с дивизией обоза. Мрачный и злой подъехал Унгерн. Понюхал воздух и заорал: "Дежурного офицера!" Беда началась, и у меня защемило сердце. Офицер подскочил к Унгерну. "Вон!" — снова заорал барон. Офицер молчал. "Бурятов ко мне!" — закричал тот. Явились буряты. "Выпороть! 25!" — приказал Унгерн, и не успел бедный дежурный опомниться, как ему уже всыпали 25 ташуров. И только когда он встал, то сказал барону: "Ваше превосходительство, я не виноват. Старшим был комендант бригады". "Есаула Макеева к начальнику дивизии!" — понеслось по лагерю. У меня замерла душа. Я быстро надел мокрые сапоги и пошел к Унгерну. "Заразу разводишь! Понятия о санитарии не имеешь!" — уже кричал барон. "Ваше превосходительство, корова павшая. Ее. зарывают…" — "Молчать!" И барон заметался, не зная, как наказать дерзкого. И вдруг крикнул: "Марш на куст!"
Около палатки барона шагах в десяти стояло дерево, ветви которого были от земли не менее чем на сажени на полторы. Я бросился к нему, стал быстро взбираться на дерево, скользил обратно, падал и снова начинал взбираться.
"Если ты сейчас же не залезешь, я пристрелю тебя, как котенка!" — грозно сказал барон. Наконец я забрался почти на самую вершину, где ветви были тонкие и сгибались под тяжестью.
Вскоре на соседних деревьях оказались еще несколько офицеров — весь штаб Унгерна. Прошел час, два, наступил вечер, в лагере сыграли «зорю», отвели поверку, и бивуак постепенно стал затихать. Штаб же продолжал сидеть на кустах и ждать освобождения.
Наконец Унгерн вышел из палатки: "Макеев!". — "Я, ваше превосходительство!". — "Слезай, и иди спать". Я сорвался с дерева и упал. "Ты ушибся?" — спросил барон.
"Не извольте беспокоиться!" — мрачно ответил я и быстро пошел от дерева. Остальные же просидели до обеда следующего дня.
В гористой местности, у холодного ручья, на широкой зеленой долине доживала последние часы знаменитая Азиатская конная дивизия барона Унгерна. Настроение у всех было подавленное.
Экзекуции над офицерами стали эпидемическим явлением. Унгерна боялись, как сатаны. Он стал зол, смотрел на всех зверем, и говорить с ним было опасно. Каждую минуту вместо ответа можно было получить в голову ташур или быть тут же выпоротым. Уже стали поговаривать, что барон потому зверствует, что хочет перейти к красным. Дивизию одолевали самые мрачные фантазии. И тогда офицеры создали секретное совещание и решили арестовать Унгерна.
Гордый и властный человек, барон, вероятно, переживал душевную бурю… Его предали. Его дивизия открыла по нему, своему начальнику, огонь. Его, жестоко боровшегося с красными, оставили одного в красном кольце, под угрозой винтовок своих и мучительной смерти от советских… Барон метался, как дикий затравленный зверь… И даже монголы, считавшие его своим богом, поняли, что он принесет им в дальнейшем гибель. В одно мгновение они скрутили ему верешслми руки и ноги, и отдавая, поверженному «богу» поклоны, бесшумно исчезли.
Солнце перевалило за полдень, и издалека послышались звончатые звуки копыт… Кто это? Свои или чужие? Это были красные. Войдя в палатку, они увидели связанного человека, голова которого была закутана старым монгольским тарлыком. Сорвали тарлык и отшатнулись.
На них смотрело помятое красное лицо с рыжими усами и небритым подбородком. Взгляд человека был темный, как жуткая ночь, и страшен, как взор помешанного. На плечах виднелись старые помятые генеральские погоны, а на груди поблескивал Георгиевский крест…"
(Михайлов О. Даурский барон. Совершенно секретно, N12,1992)
15 сентября 1921 года в Новониколаевске (Новосибирске) состоялось открытое судебное заседание Чрезвычайного революционного трибунала по делу барона Унгерна.
Унгерн был приговорен к смерти и казнен в Новониколаевске.
ЛАТЫШСКИЕ СТРЕЛКИ В КРЕМЛЕ
Латышские стрелковые части были созданы в 1915 году, во время первой мировой войны. В 1916 году стрелковые части были развернуты в Латышскую стрелковую дивизию. Латыши активно участвовали в октябрьском перевороте, в гражданской войне, охраняли Ленина — и все это за плату.