— Володя, — подмигнул он водителю и рукой таинственный жест сделал, как бы указывая направление, — как всегда! Соображаешь?
— Соображаю, Егор Афанасьевич! — весело откликнулся водитель и лихо развернул «Волгу».
«Э-э, да он свойский здесь человек! — иронически подумал Всеволод Петрович. — Нет, меня это умиляет: ведет себя так, словно ничего между нами не произошло, словно закадычный друг! Впрочем, видимо, работа у них такая — политическая. Юлить и выкручиваться. Но зачем я-то еду, зачем мне это надо! Мне бы сейчас к сестре, к Фаине, принять душ, вздремнуть, да и обратно, в Благов». Вместе с тем от сознания, что ему обещано, что кончится его проклятое дело, становилось благостно, и он молчал и ехал, молчал и ехал, изредка взглядывая на пролетавшие мимо улицы, то узнавал, то не узнавал Москвы, родного своего города.
— Я рад, — жужжал над ухом Егор Афанасьевич, — что ваше дело разрешилось счастливо. Да я и уверен был, что разрешится, вот честное слово, уверен! Я так и говорил с самого начала: недоразумение.
«Да когда ж это ты говорил! — весело и лукаво глянул на него профессор. — Не ты ли, негодяй, и вверг меня в это дело!»
По кривым, запутанным улицам доехали они до небольшого ресторанчика под названием «Демьянова уха».
— Стерляжьей ушицы поедим! — предвкушая, потер руки Егор Афанасьевич. — Величайшая редкость по нынешним временам! Вы ели, профессор, стерляжью уху?
— Насколько себя помню, нет.
— Ну как же! Прожить жизнь и не отведать стерляжьей ухи — это нонсенс! Зачем и жить тогда. Володя, ты нас не жди, поезжай. Мы потом с профессором такси возьмем.
Дверь перед ними отворилась, провалилась вовнутрь, и в темном ее зеве обозначилась генеральская фигура швейцара и склонилась перед Егором Афанасьевичем.
— Егор Афанасьевич! — распахнул руки, осклабился ресторанный генерал (как выяснилось через некоторое время, он и был генералом в отставке и подрабатывал здесь к своей «скромной» генеральской пенсии), — сколько лет, сколько зим!
И метрдотель — такого же генеральского свойства — выплыл навстречу откуда-то из портьерной темноты, словно бы вот только что, сию минуту из нее родился, и тоже радушно раскинул руки.
— Егор Афанасьевич!
Провел и усадил их за интимный столик в глубине зала, у стеночки, откуда все было видно, но сам столик скрывался в тени пальмы — натуральной субтропической пальмы. «Тут к месту, к стерляжьей ухе была бы березка» — подумал Всеволод Петрович. Егор Афанасьевич захлопотал над меню и на какую-то минуту выпустил его из рук своих, и тут впервые профессору пришла в голову мысль: «А зачем же меня в Москву-то вызвали? Неужели только вот для этого?».
А стол полнился: новгородской ладьей вплыла на него тарелка с осетриной, озерцом разлеглось посередке блюдо с заливным судаком, купались в сметане салаты из помидоров и огурцов, молодцом влетел армянский коньячок и вальяжно разлеглась в ведерке со льдом бутылка шампанского.
— Ты, Всеволод Петрович, того... не таись, не зажимайся в себе, — перешел Егор Афанасьевич на доверительное «ты» после съеденной ухи и опорожненной почти им одним бутылки коньяка, — расслабься, будь проще! Иди к нам — мы тебя примем, я замолвлю словечко.
— Куда это к «вам»? — Всеволод Петрович лишь пригубил коньяк в самом начале и третий час уже мусолил бокал шампанского. «Какого дьявола сижу? — думал он. — Вот встану сейчас и уйду!» Но сидел.
— К нам, в Систему.
— Простите, не понимаю. Вы имеете в виду партию?
— Партия — само собой. А Система — это..., — Егор Афанасьевич руками описал круг над столом, — это Система! Ее так просто, разумом-то не поймешь, не осилишь и словами не выразишь. Ее почувствовать надо, всеми фибрами своими, каждой клеточкой почувствовать. Тут главное — структурная совместимость. Идея, партбилет, номенклатура — все так, все, конечно, необходимо, но это, так сказать, атрибутика. У иного, казалось бы, все на месте: и в голове правильно, и должность соответствует, и билет, и, однако, чего-то нет такого, неуловимого... Посмотришь на него — нет, не то. И физиономия у него, понимаешь, какая-то демагогическая, и... черт его знает! — не ухватывается. А на другого глянешь только — и все; и не надо ни партбилет спрашивать, ни про должность, сразу видно: наш человек, из Системы. О! Это великая мощь — Система! Давай-ка дерябнем за нее, за родимую!