А между тем ночь вошла в полную свою силу, редкие звезды высыпали на безлунном небе, затихли городские шумы — загнали люди в железобетонные стойла городской транспорт и сами улеглись спать. Пустынно стало на улицах, и гасли одно за другим в домах окна. Только в кабинете Феликса Яковлевича оно светилось тусклым лампадным светом, и если бы случился в тот момент праздный прохожий, он подумал бы, задрав голову: «Вон работает человек». И еще кое-где запоздало светились окна, и там кто-то что-то писал, необходимое, срочное.
Легли спать и отчаявшиеся домочадцы Феликса Яковлевича. Он это сообразил, оторвавшись однажды от бумаги, чтобы размять утомившуюся уже руку, и вдруг вспомнил про голод. Странно, но почему-то на цыпочках, затаив дыхание, прокрался на кухню, как будто бы не был уже хозяином в этом доме, главой семьи. Воровски достал из холодильника полбатона вареной колбасы и опять же, чтобы не греметь ножами и вилками, стал рвать его зубами, дрожа, пофыркивая от наслаждения. Когда утолил первый, самый острый голод, присел на табуретку у кухонного стола, не выпуская, однако, из рук колбасы, прижав ее к груди, готовясь опять впиться зубами в аппетитно благоухающую чесноком и дымком мякоть, но тут попалась ему на глаза позабытая на столе Петькой книжка — Фенимор Купер, «Следопыт». Распахнул ее Феликс Яковлевич одной рукой, перелистал страницы — знакомые наивные строчки романа побежали перед глазами, и давнее-давнее, позабытое, вытравленное жизнью ощущение счастья вспомнилось ему, вспомнилось, как несмышленым еще пацаном бежал из районной библиотеки, прижимая к груди вот этот самый роман и наслаждался предвкушением счастья от прочтения, от встречи с благородными, прекраснодушными героями, и как читал взахлеб, и сам был честен и благороден. Сейчас же строчки романа показались вымороченными, лживыми, и подвернувшийся герой предстал разукрашенным истуканом, и подивился Феликс Яковлевич, что мог вообще когда-то читать роман и получать удовольствие.
Разочарование свое попробовал заесть он колбасой, но как-то сразу потерял аппетит и, сунув колбасу в холодильник, опять на цыпочках прокрался в кабинет. Вздохнул и вновь взялся за канцелярскую ручку, а та рванулась и с остервенением застрочила, застрочила: «А еще долгом своим считаю уведомить партийные органы о научном жульничестве профессора Чижа...» Опять расписалась рука, и даже в некотором роде вдохновение накатило на Феликса Яковлевича. Выскакивали полузабытые факты и фактики, от научного жульничества профессора перешел он к бытовой тематике. Имел место несколько лет назад такой случай: ординаторы Ребусов и Ганин поехали на курсы усовершенствования врачей в Москву, и Чиж пристроил их на все время обучения в просторной квартире своей сестры. Бесплатно, якобы. Однако в процессе проживания всячески помогали они пожилой уже профессорской сестрице, помогли и в ремонте квартиры — клеили, кажется, обои. С одной стороны вроде бы факт благородной заботливости о своих учениках, а с другой... ведь это как посмотреть! А не специально ли послал профессор их в Москву за казенный счет, чтобы они там отремонтировали сестрицыну квартиру? В шестьсот рубликов обходится государству один слушатель тех курсов! И насколько они там усовершенствовались — поди разберись!
А вот и еще фактик: старшая сестра клиники Чекалина получила квартиру — очень хлопотал за нее Чиж. С какой такой стати? Якобы ценный работник, якобы привлекать и удерживать надо таких работников. Да мало ли ценных у нас работников, так почему именно ей? Разобраться необходимо.
Писал и писал Феликс Яковлевич — десять страниц исписал убористо, плотно и откинулся в изнеможении. Все, выдохся, ни строчки, кажется, не способен он был больше выдавить из себя, однако, проклятая ручка-соглядатай скреблась по бумаге, еще норовила что-нибудь вставить и, собрав последние силы, он начертал заключительное: «Жуликам и взяточникам не место в нашем социалистическом обществе!» И жирный поставил восклицательный знак. Перечитал написанное и пока читал — прослезился: так стало жалко себя, словно потерял невинность.
«Ладно, — решил, — завтра перепечатаю на машинке.»
Нет, не повернуло время вспять вопреки чаяниям Феликса Яковлевича, а катилось себе и катилось кругообразно, рождались и умирали временные циклы. Зародился один из них в садике напротив обкома партии, и голый, неказистый садик в один майский день вдруг преобразился, как будто приоделся к какому-нибудь торжественному заседанию, щеголем предстал перед взором Егора Афанасьевича.