— Что вы, ей-богу, привязались! Ну, выпил вчера на дне рождения.
— Спирта?
— Почему именно спирта? Коньяк был, водка...
— Э-э! — махнул рукой Виталий Алексеевич. — Какие нынче коньяки да водки! Жульничество сплошное. А спирт — продукт чистый, согласитесь, благородный.
— Пожалуй, — нехотя согласился Николай Иванович.
— Вот-вот, не мне вас учить. В вашем заведении, небось, возможностей-то поболее моего.
— В каком заведении?
— В кардиохирургическом вашем центре. Уж там-то, наверное, рекой течет?
— Что-то не пойму, о чем вы? Зачем меня сюда вызвали? Вам не с кем больше поговорить на подобные темы?
— Хе-хе, остряк вы, я вижу! Есть с кем поговорить, уверяю вас. И с вами в том числе, — лениво, добродушно проговорил Виталий Алексеевич и вдруг, подавшись вперед, навалившись на стул грудью, вцепился в Николая Ивановича глазами и проговорил быстро: — Спиртом Чиж снабжает?
— Ка-ак?! — изумился Николай Иванович.
Виталий Алексеевич упружисто выскочил из-за стола, подлетел к нему, железными пальцами ухватил подбородок, голову заломил назад, на спинку стула, глазами в самую душу залез.
— Отвечать быстро! Спиртовый бизнес в клинике Чиж организовал?
— Мн-мн‑м‑мм! — замычал Николай Иванович, вырываясь.
Следователь слегка разжал пальцы.
— Быстро и только правду! Нам все известно! За ложные показания будете привлечены к уголовной ответственности!
Николай Иванович расправил помятую челюсть и с ужасом и возмущением одновременно уставился на следователя.
— Да как вы смеете! Вы...
— Смею, голубчик, смею!.. — Виталий Алексеевич еще потеребил его, поболтал его головой из стороны в сторону, словно взбалтывая ее содержимое, и отпустил. — Смею!
— Вы... чушь несете! Какой бизнес, опомнитесь!
— Говорите, чушь? А вот эта статья вам знакома? — Виталий Алексеевич выхватил из-под бумаг все ту же газетенку, уже изрядно помятую.
— Знакома. Так это клевета, бред!
— Все-то у вас клевета! Все-то у вас бред! По-вашему, людям больше и заниматься нечем, кроме как клеветать на вашего обожаемого профессора! А морфин в его столе — тоже бред? Кому Чиж продавал наркотики?
— Да какие наркотики! Слушайте, ну вы, очнитесь! Это наваждение, честное слово! Не продавал профессор наркотиков, использовали для опытов! Клянусь вам чем угодно! — Николай Иванович умоляюще сложил руки.
— Та-ак, не желаете говорить правду. Что ж, дело ваше, — Виталий Алексеевич перегнулся через стол и надавил едва заметную кнопку. Сам же приблизился к Николаю Ивановичу и вроде бы дружески взяв его за руку, выхватил из заднего кармана брюк наручники, и вмиг обе руки хирурга были крепко и надежно стиснуты нагретым следовательским задом металлом. — Посидишь, посидишь, голубчик, у меня в карцере! — сделал он рукой успокаивающий жест на возмущенные, протестующие потуги. — А то в психушку могу пристроить. По блату. Не хочешь?
Вошли два милиционера, и Виталий Алексеевич небрежно кивнул:
— Увести!
— Я протестую! — Николай Иванович произнес тонким, дрожащим голосом.
— А протестуй, протестуй! Разве у нас протестовать возбраняется?
Милиционеры легко подхватили хирурга под локотки и увели. Так и прошел он, плотно стиснутый с боков, руки в наручниках вытянув перед собой, словно неся нечто драгоценное мимо Юлия Павловича, обратив к нему отчаянный, вопрошающий взгляд. «За что?» — спрашивал этот взгляд. Провели Николая Ивановича по коридорам, спустили по лестнице, вывели на улицу и втиснули в стоявшую у подъезда «Волгу».
Что же мог ответить на его вопрошающий взгляд Юлий Павлович?
Он сидел на деревянной скамейке, вцепившись в нее обеими руками, и с ужасом смотрел, как уводят милиционеры «закованного» Колю Ребусова, и голова его сама собой вдавливалась и вдавливалась в туловище, челюсть отвисла и слегка вывихнулась, ноги же начали дрожать такой неудержимой дрожью, что подошвы выбили на потертом полу легкомысленнейшую чечетку, и пришлось их поднять и держать на весу. Тысячи ужасающих мыслей завертелись в его голове, и все были обрывочны, неокончены — винегрет какой-то из мыслей выплеснулся ему в голову, и в такт этому мысленному винегрету забегали, засуетились выпучившиеся глазки. И уже не трезвая мысль, а животный инстинкт подсказал: сейчас твоя очередь, сейчас и тебя вот так же. Хотя и противоречило это логике — не ведал он за собой никакой вины. Сжался, замер Юлий Павлович на скамейке и суетливые глазки уставил на дверь следовательского кабинета. И застыли в них страх и обожание. Да, в ту минуту обожал он эту канцелярского вида дверь, на которой какие-то негодяи умудрились порезать перочинными ножиками дерматин и написать нецензурные выражения. Обожал как некое божество. И в следующий момент она отворилась, и сам вышел ее хозяин.