— Таки повязали, суки, повязали! — проговорил человек, глянул на Всеволода Петровича коричневым бешеным глазом и отвернулся, опять заходил, заметался.
Видимо ходили еще в нем ходуном, играли бешеные, сумасшедшие силы, не давали успокоиться, не иссякла взведенная пружина. Он то присаживался на нары, то вновь вскакивал и вертелся, ходил, мотая головой, издавая звуки, похожие на рык, один раз со всей силы хлопнул волосатым кулаком по стене и взвыл от боли. Боль как будто бы отрезвила его, отпустила душу — он остановился и обвел камеру осмысленным, удивленным взглядом.
— А ведь не должны были! Не должны! — пожал он круглыми плечами, рот скривил в недоумевающей гримасе.
Недолго еще покрутился он в проходе, но уже без прежнего запала, как будто бы по инерции, потом с кряхтением полез на нары, в самый угол, и затих, уткнувшись лицом в грязный дерматин.
Вернулся и Всеволод Петрович к своим заботам, отвлеченный от них происшествием. «Как же так, — думал он, — никого не волнует моя голодовка? Должен же кто-нибудь прийти, поинтересоваться!» Что-то произошло в нем за эти долгие и мучительные часы сидения, сдвинулся какой-то механизм в сознании, переключив его с негодования и отчаяния на скуку и тоску прозябания, секунды и минуты овеществились, сгрудились, навалились и каждую приходилось преодолевать с натугой, с душевным скрипом.
«Который час? Ночь ли, день ли на дворе?» — он глянул на забранную густой сеткой лампочку над дверью, словно могла она ему подсказать время, но та горела ровно и безучастно, исполняя заданную людьми работу, и плевать ей было на время, на то, день или ночь на дворе. Он подошел к двери и приложил к ней ухо, прислушиваясь, тишина в коридоре стала напряженней, звонче, какой она бывает ночью с замиранием жизни. «Да, уже ночь, — решил Всеволод Петрович. — Естественно, ночью никто не придет. Значит, осталось пережить ее, дождаться утра. Всего несколько часов. Мысль эта показалась утешительной. Хорошо бы уснуть, проспать оставшиеся часы, убить их, чтобы протекли они в одно мгновение. Он стал посматривать на нары, выискивая местечко поприглядней, и уже не такими они ему показались отвратительными, а в какой-то мере даже и вожделенными. Но в следующий момент остановился он, пораженный: как же так! вот уже притихли в нем боль и отчаяние от совершенной над ним несправедливости, сгинуло, утешилось негодование, и вот уже притереться пытается он к ситуации, и первая маленькая радость появилась по поводу недолгих оставшихся до утра часов. Пройдет несколько дней, месяцев, и новые появятся маленькие и большие радости, и будет он ловить благосклонный взгляд начальства, оправдывая и не замечая его хамства, и умрет в нем главное, человеческое, рождая покорность и смирение. Неужели же так легко сделать из человека раба? Но если легко испекаются жертвы, то палача сотворить и вовсе плевое дело! Ай-яй-яй!
Тут заметил он, что человек, до сих пор лежавший неподвижно, уткнув лицо в согнутый локоть, смотрит сейчас на него, повернув голову, одним внимательным и насмешливым глазом.
— Ты кто? — спросил человек.
— Мм-м, в каком смысле?
— В самом прямом. Кто ты такой?
— Если вас интересует моя специальность, то я врач, хирург.
— А-а! Коллега значит. Ну здравствуй, коллега! —человек перевернулся на спину.
— Вы тоже врач?
— А как же! Хру-ург!
— Даже хирург? — обрадовался Всеволод Петрович. — А специализация, простите, какая?
— Специализация у нас одна: лечить людишек от всех болезней, хе-хе! Исключительно от всех!
Почувствовав недоброе, Всеволод Петрович примолк, недоверчиво косясь на развеселившегося вдруг человека. Тот отсмеялся, отскрежетал железным хриплым смехом и снисходительно махнул рукой.
— Врачуем без пилюль — чик, и готово! Недавно одного вот вылечил. Навсегда! И не жалею. Я бы этого гада не ножиком, не легкой смертью наказал, я бы его на медленном огне сжег!
— Вы зарезали человека?! — в ужасе пробормотал Всеволод Петрович.
— Зарезал, гада!
— Да как же...
— А вот так! Прихватил в парадняке, когда он к шкуре своей перся. Для любовных утех, хе-хе! Ну я его и утешил! Вот только как меня менты вычислили — ума не приложу! Теперь вышака запросто схлопотать могу! — человек озабоченно сел на нарах.
— Но как же... рука у вас поднялась! — Всеволод Петрович в волнении заходил в проходе, с ужасом, с болезненным любопытством поглядывая на сокамерника своего. — Ведь это жизнь! Природа столько трудилась, чтобы создать ее, а вы... посягнули! Какое же вы право имели!