— Ну... так... да, — растерялся Всеволод Петрович, почувствовав тут какой-то поворот.
Виталий Алексеевич аккуратно записал, ручку положил и медленно поднял от стола голову. На лице его нарисовалась брезгливая гримаса — гримаса гадливости покривила рот, сузила глаза, и он уставился на Всеволода Петровича чистыми, как арктический лед зрачками и несколько секунд смотрел, изучал, словно увидел впервые.
— Это каким же надо быть циником! — медленно произнес он. — Это каким же надо быть безнравственным человеком, чтобы всю вину сваливать на покойную жену! Дескать, с нее не убудет, дескать, мертвые все стерпят! Это ж до чего надо докатиться.
Серебряный день померк в глазах Всеволода Петровича, почернел, раскололся, разлетелся в голове его на тысячи звенящих осколков.
— Вы что! — отшатнулся он. — Что вы такое городите!
— Ах, ах! Теперь будем строить оскорбленное благородство!
— Какую вину я сваливал на покойную жену? Какая здесь может быть вообще вина? Да, я не участвовал в покупке мебели, мне было не до этого — приходилось много работать. Да, этим занимались жена и теща. На какие средства покупали? Я не знаю, не вникал. Кстати, вы в своих подсчетах в подлом своем сведении концов с концами не учитывали мои гонорары за книги? За статьи?
— Допустим! Допустим! — Виталий Алексеевич привстал, протянул руку и, загадочно улыбаясь, с некоторым усилием вытянул из-за стола картину в тусклой золоченой раме, выставил ее на стол и посмотрел на профессора с той же загадочной улыбкой. — Эту картину тоже приобрела ваша покойная жена?
Узнал Всеволод Петрович мощных форм обнаженную красавицу, загораживающуюся рукой от зрителя, и привскочил на стуле.
— Это моя картина! Как она здесь оказалась?
— Об этом не беспокойтесь. Изъята в присутствии ваших родственников и понятых. На полном законном основании. Итак, отвечайте на вопрос: при каких обстоятельствах попала к вам эта картина?
— Это подарок.
— Чей?
— Друг подарил.
— Видите! Значит, не все супруга, значит, и вы кое-что приобретали, а? Зачем же оскорбленную невинность строить! Негодовать, понимаете ли. Это мы все можем. Фамилия, имя и отчество друга? Он москвич?
Всеволод Петрович судорожно сглотнул сухость во рту и почти прошептал фамилию друга, давным-давно смеха ради подарившего ему эту картину то ли на день рождения, то ли просто так. Прошептал тихонько, и вряд ли можно было на расстоянии двух метров, отделявших профессора от следователя, что-либо расслышать, но Виталию Алексеевичу этого и не требовалось — все ему было уже известно.
— Пять лет назад вы сделали ему операцию на сердце?
— Да, сделал, — кивнул Всеволод Петрович, опять удивляясь осведомленности следственных органов.
— Так вот, — выпрямился Виталий Алексеевич, — у нас есть сведения, что картина эта — плата за сделанную вами операцию, иными словами, взятка.
— Что-что-что?! — Всеволод Петрович весь вывернулся из себя от изумления. — Взятка? Да вы подумали, прежде чем... ляпнуть такую глупость?
— Подумали, уважаемый профессор, подумали! Не подумав, мы здесь ничего не... ляпаем, как вы остроумно изволили заметить. Ничего! — Виталий Алексеевич прихлопнул ладонью по столу, подчеркивая таким образом непогрешимость творящихся в этих стенах дел. Особо на картину он и не рассчитывал и пустил ее так, скорее для затравки. — Более того, у нас имеются сведения, что взятки за операции вы берете не только картинами, и следствие в этом направлении работает.
— Где! Какие взятки! — в отчаянии всплеснул руками профессор.
— Следствие в этом направлении работает! — возвысил голос Виталий Алексеевич, и в голосе его потонул, увял этот всплеск отчаяния. — Работает! И мой вам совет, если хотите, дружеский, — во всем признаться сразу, не откладывая, потому что признаваться все равно придется. Рано или поздно. Лучше рано. Оформим явку с повинной, и отделаетесь вы пустяками. Ну? Договорились?
— Нет, это какой-то кошмар! Я не могу поверить, что все это происходит в действительности!
— А вы ущипните себя, профессор! Значит, отказываетесь от добровольного признания? Та‑ак! А ведь это в ваших интересах. Следствие по вашему делу почти закончено, и, честно говоря, я вам не завидую. Вскрылись такие факты, по сравнению с которыми взятки за операции — весенние цветочки. Там, — Виталий Алексеевич безнадежно махнул рукой, — черт-те на что тянет! Не исключена, между прочим, и высшая мера.
Несколько секунд Всеволод Петрович не мог вымолвить ни слова — слова не складывались в голове, вместо них рождались уродцы без имени, без числа и без падежа. Страх, нагло поселившийся в нем и творивший с ним все эти сутки черт знает какие немыслимые вещи, обнаглел и превратился в ужас, и ужас этот пролился сейчас из глаз его на следователя.