— Нет, я не путаю, я передал вам заявление вот здесь, в этом самом кабинете, за этим столом. Копию вы обещали передать в прокуратуру.
— Гм-м, — Егор Афанасьевич в лоб упер пальцы, изображая великую думу. — Нет, вы меня извините, но такого не могло быть, — сказал твердо, отметая начисто всякие возражения. — Вам необходимо подумать и припомнить, может быть, вы передали его кому-нибудь другому. Впрочем, может, у секретаря? — от отошел к письменному столу и нажал кнопку. — Софья Семеновна, у вас нет заявления профессора Чижа? Всеволода Петровича Чижа? Два месяца назад вам никто его не передавал?
— Нет, Егор Афанасьевич.
— Вот видите, нет. А Софья Семеновна — это компьютер. Она никогда ничего не забывает, никогда ничего не теряет.
— Я отдавал заявление вам лично!
— Уж и не знаю, уж и не знаю, чем вам тут можно помочь. А относительно вашего ареста, то я сейчас... — Егор Афанасьевич снял телефонную трубку и набрал очень короткий номер.
Возможно ли такое? Возможно ли, чтобы человек так нахально лгал в глаза? Всеволод Петрович потряс головой. Может действительно я... Да нет, я же помню прекрасно, что уже был один раз в этом кабинете, помню и этот столик, и эти кресла, значит, было и заявление! Он привстал и руку протянул, и всем видом показал, что хочет сказать, привести этот неопровержимый аргумент: дескать, был уже в вашем кабинете. Но в этот момент ответили в трубке, и Егор Афанасьевич отвернулся, оставил без внимания его призывный, отчаянный жест.
— Иван Семенович, приветствую! Слушай, у меня тут Всеволод Петрович Чиж сидит. Ну да, известный, знаменитый профессор Чиж. И у него претензии к твоему ведомству, жалуется вот, обидели его твои хлопцы, неделикатно обошлись. Доложи-ка вкратце, что там и как.
Однако вкратце, видимо, не получалось, потому что целых пять мучительных минут он слушал, хмыкая и качая головой, строжа все более свой правый пронзительный глаз. И все пять минут профессор ерзал в кресле и обмирал от тоски и стыда.
— Так, — сказал наконец Егор Афанасьевич, — понятно. Ну спасибо, дорогой, ладно, пока, — и положил трубку и придержал ее еще рукой некоторое время, словно успокаивая бушевавшее в ней негодование.
— Послушайте! — весь подался к нему раскрасневшийся от волнения Всеволод Петрович. — Ведь я был уже здесь, в вашем кабинете, мы разговаривали с вами за этим столиком, неужели не помните? А никакой другой повод меня к вам не мог привести — только заявление, ну?
— Не помню, — сухо сказал Егор Афанасьевич, — привиделось это вам, профессор, в каком-то дурном сне. Или... или стоят за этим определенные цели, во что мне не хотелось бы верить. Ведь дела ваши далеко не блестящи, далеко не блестящи. При всем моем к вам уважении, должен это отметить. Вместо того, чтобы ловить воображаемую мафию, не лучше ли позаботиться о своих делах?
— Не беспокойтесь, — выпрямился Всеволод Петрович, — о своих делах я позабочусь сам. Сейчас речь идет не обо мне, а..., — тут он остановился и посмотрел на монументальную фигуру секретаря обкома, от которой слова его отлетали, как от гранита. — Впрочем, я вижу, что напрасно теряю время.
Он встал и гордо хотел выйти из кабинета, но не получилось гордо: тяжесть неимоверная навалилась на плечи и он пошатнулся и пошел чуть заплетаясь, выставив руку вперед, ловя ею ручку двери, а дверь перед ним мотнулась влево-вправо, будто избегая. Все же поймал ее и вышел, и опять запутался в тамбуре, вспоминая, что и это уже с ним было.
Вышел Всеволод Петрович и не оглянулся, а если бы оглянулся, то заметил бы, как разом поменялись местами глаза Егора Афанасьевича — левый сощурился, правый же широко открылся под выгнутой бровью и вспыхнул в нем смешок: хе-хе-хе-хе! Не видел он этого — вырвавшись из кабинетных пут, из предательской темноты тамбура, прошел через приемную, где строго на него посмотрели ожидающие, как на проникшего в кабинет без очереди, хотя и приглашен был самим хозяином. «Возможно ли? Возможно ли? — колотилась подстреленная мысль в голове. — Возможна ли такая подлость?» Тысячу раз прав был Веня, когда перед отлетом в Москву наказывал сидеть дома и не высовываться, вести себя тише воды, ниже травы.
Сгорбившись, прошел он по коридору, полному почтительной тишины, спустился по широкой парадной лестнице, увитой кумачевыми тряпицами, и мимо бюста Ленина в вестибюле, мимо милиционера вышел на улицу.
Остывал день, окалиной рассыпался по земле.
— Степан Иваныч, слышали новость: в нашем городе японского шпиона поймали. За профессора себя выдавал.