Феликс Яковлевич помолчал.
— Профессора Чижа? — переспросил он, словно удивившись, словно впервые услышал эту фамилию.
— Да-да, Всеволода Петровича Чижа.
— А кто его спрашивает?
В трубке пояснили, что гражданин далекого государства Кувейт, некий Мехмет Угурлы, известный бизнесмен и государственный деятель, прилетел в город Благов для встречи с профессором Чижом на предмет заключения контракта о создании совместного предприятия, что в кардиохирургическом центре должны быть уведомлены об этом, поскольку вчера еще им послана была правительственная телеграмма из Минздрава.
— Нам об этом ничего неизвестно, — тем же вкрадчивым голосом сказал Феликс Яковлевич, и глаза его в полумраке кабинета блеснули. — Нам об этом ничего неизвестно, потому что никакой телеграммы мы не получали.
— Не может быть! Но, возможно, телеграмму получил непосредственно профессор Чиж! Возможно, он в курсе?
— Об этом надо спросить самого профессора Чижа.
— Так можно позвать его к телефону?
— Нет, нельзя.
— Он уже ушел? Тогда будьте добры сказать его домашний телефон.
— Профессора Чижа нельзя позвать к телефону, потому что он в тюрьме, — сказал Феликс Яковлевич, и в этот момент в душе его словно бы разорвалась бомба, начиненная ликованием, и разлетелось ликование по всему телу; и тело мелко заколыхалось от беззвучного смеха.
В трубке долго молчали, а потом послышались короткие гудки.
Кроме всего прочего, ночь эта отличалась от бесчисленных своих предшественниц тем, что венчала как бы собой череду теплых летних ночей, являлась пиком оплодотворения и созревания, а потому полна была сладкого любовного томления, шелеста пригибаемых трав и страстного шепота. В такую ночь для любви не требовалось специального укрытия — сама ночь и была укрытием, не требовалось специального брачного ложа — вся Земля была ложем.
Может быть, именно оттого, что была чрезвычайно уж хороша, явилась ночь к Всеволоду Петровичу мучительницей, навалилась тоской от беспробудного одиночества, завлекающей цыганкой явилась, окутала звездной шалью, лишила спасительного сна. Эх, эх, в такую ночь стреляются люди ни с того ни с сего!
«А не застрелиться ли и мне?» — горько усмехнулся Всеволод Петрович, глядя неотрывно в распахнутое настежь окно. Свет он не зажигал, но света достаточно было в кабинете от мерцающих в небе звезд, от струящихся из космоса вселенских лучей. Там, в космосе, рождалась его тоска, как если бы он, подобно какому-нибудь астероиду, носился бы во Вселенной, одинокий и неприкаянный, лишенный навечно возможности соединиться, слиться с другим небесным телом. И кто-то из космоса опять манил его пальцем: ну же, ну же! А ночь свободно вливалась в окно, шевеля занавесками, вихрясь над письменным столом, отлеживаясь под диваном и в углах кабинета и вновь уносясь в беспредельность. Ладонями ощущал Всеволод Петрович ее мягкое, податливое, протекающее сквозь пальцы тело, бархатистую небыть ее кожи, и слышался ему призывный женский смех. «Машенька!» — с болью прошептал он имя покойной жены.
Вдруг тонко, не обычным своим деловым звоном звякнул телефон, как будто со сна, как будто приснился ему страшный сон. Звякнул и умолк. Встрепенулся Всеволод Петрович, посмотрел на телефон с жадностью: вот откуда мог был прийти к нему добрый знак, знак внимания, доказывающий, что он где-то кому-то нужен, мог бы позвонить кто-нибудь из приятелей, сказать ободряющие слова. Глядел он на телефон с горькой гримасой и молил: позвони! позвони! Боже ж мой! Да хоть бы тот позвонил — заманивающий из космоса пальцем, произнес бы те же слова: ну же! ну же! Однако молчал телефон.
В разочаровании отвернулся от него Всеволод Петрович, и в этот момент залился телефон отчаянным авральным звоном. От неожиданности подскочил профессор, схватил трубку, но из дрожащих, непослушных рук трубка выскользнула, покатилась по столу, докатилась до края и повисла на упругом спиральном проводе. Он поймал ее, поднес к уху и произнес с остановившимся сердцем:
— Алло!
— Будьте добры Всеволода Петровича, — сказал далекий-далекий голос — вроде бы как неземной, и на мгновение показалось профессору, что мольбу его услышали в космосе и вот звонят, приглашают.
— Слушаю!
— Всеволод Петрович? Приветствую! Это я, Веня!
— Веня? — с такой жадностью ожидал он чего-нибудь необычного, сверхъестественного от этого звонка, что не сразу сообразил. — А‑а, Веня!
— Я из Москвы! — кричал Веня, и голос его был ликующий, победительный. — Утренним рейсом вылетаю в Благов! Сами понимаете, по телефону не могу всего сказать, но... Но одно могу сказать: нас можно поздравить!