Выбрать главу

— Да, а у нас насилие всячески возведено в принцип. Весь воздух у нас пропитался тюремной вонью.

— Неужели у вас совсем невозможен голос критики?

— Официально, открыто — абсолютно невозможен. Ни в прессе, ни по радио, ни на одном собрании нельзя произнести ни одного свободного слова. Но критика есть. Это — анекдоты, наш советский эпос. Удивительно остроумные, меткие, язвительные. Их тысячи. Они рождаются каждый день…

Разговор этот происходил в прошлом году, в Париже. О нем ничего не было известно даже вездесущим репортерам больших газет. Не знали и советские психиатры, как оценивает их труд маститый академик, хотя их часто смущала ироническая усмешка с оттенком презрительного снисхождения, которая не сходила с его лица, когда он с ними разговаривал.

* * *

Незадолго до отъезда академика Нежевского в Соединенные Штаты на всемирный конгресс психиатров, в течение одного дня произошли два случая.

Первый — с молодым поэтом Макаром Славковым. Его показывали утром академику.

Если хотите — обыкновенная история.

Макар Славков недавно отпраздновал свое двадцатилетие. Праздник получился на славу, хотя и не по намеченной программе. Макар Славков был фантазером и ещё строил такие устаревшие сооружения, как воздушные замки, и верил в их относительную прочность. Он работал на заводе и, надо сказать, неважно. Шестьдесят рублей в месяц — доход небольшой для двадцатилетнего юноши, обладающего ненасытным аппетитом к жизни, желающего поесть, выпить, одеться, пойти в кино и кафе с курносой Шурочкой, чертовски соблазнительной, но ни на что не согласной («женись — тогда». Правда она за Славкова выходить и не собиралась — так только, для коллекции, авось из него что-нибудь выйдет). Однако Славков покупал Шурочке пирожные и лимонад, водил ее в кино и до того дошел, что протерлись штаны, запросили каши башмаки, а купить обновку было не на что. Жил он с сестрой в какой-то каморке у двоюродной тетки на птичьих правах.

Макар Славков любил жизнь до исступления. У него было очень своеобразное дарование, — и это привело в смущение заведующего отделом поэзии в московском толстом журнале, Антипёрова.

Отделаться от посетителя можно было очень просто, но он почувствовал, что парень этот опасен, что его стихи начнут заучивать мальчики-поэты, которые где-то собираются и стихи их расходятся по всей России. Антипёров сообщил о Славкове в КГБ, — на всякий случай.

Большой успех у молодежи вызвало стихотворение Макара Славкова «Бессонница». Успех даже немного вскружил ему голову. Но… как знакомиться с людьми, как встречаться, когда не во что одеться?

Шурочка не была столь чувствительна к поэтическим успехам Макара, она вообще плохо разбиралась в поэзии, — зато была обворожительна. Славков задыхался от желания обладать этим розовым чудом. А она все говорила о том, что Петька Жук отлично одевается, отец ему купил легковую машину, и он ездил в ней в институт, и вообще — Петька парень хоть куда.

Слушал Макар, глотая слюну, и вместе с ней — черные жабы обид.

Может быть плоха любая клетка. Клетка всегда — западня. Так я думаю на закате дня И курносая кокетка в платье в клетку сказала очень метко про машину, и про стиль стиляги, Но Ромео я, не Яго. Оранжевые круги и мельничные лопасти вертятся вокруг ослепительно и смотрят все — притом неодобрительно на мои несчастья и напасти, и должен пропасть я из-за пары сношенных штанов, не получив и полпорции счастья. Что ж, я пропасть готов. Все времена своих Исааков тащат на жертвенный алтарь, и мог отцом моим быть царь! но разве жизнь была бы слаще, краше? Быть может, только лучше крыша, — пожалуй, не бегали бы крысы, и не хрипела бы тетка, как простуженная труба, а мне ведь все равно — труба. А жизнь совсем другой табак. Но я скажу, однако, что если клетка — так уж золотая, иль золоченая хотя бы, и чтобы закачались бабы пусть Микеланджело ее бы смастерил, и чтоб стерег ее архангел Гавриил, как райские врата н-да… Походка у тебя не та… Отец твой не был царь. А ты тот самый именно Макар, на которого все шишки уж свалились в двадцать лет и не на что купить конфет курносой Дульцинее. Короче день мой, ночь длиннее, — так почему не стать ей бесконечной, вечной?