Фиксатый все смотрел на Сергея и никак не мог взять в толк: что у того на уме. То смотрит зверем, то лыбится неизвестно чему. А чего тут лыбиться? Все предельно ясно.
– Давай свой табачок. Тут тебе не колхоз. На этапе свои порядки, – приказал он.
Сергей взвесил на руке наполовину опустевший мешок.
– Тут еще много осталось. Подставляй ладони, я тебе насыплю.
Фиксатый вытаращил глаза.
– Ты чё, олень, не понял? Мешок быстро дал сюда! Я повторять не буду.
Он поднял нож, словно готовясь ткнуть Сергею в глаз.
Сергей подумал секунду, бросил окрест два взгляда, а потом неожиданно убрал мешок за спину.
– Топайте отсюда! – проговорил спокойно. – Мой табак. Что хочу, то и делаю. Я лучше мужикам отдам.
– Ах ты, падла, сука, фраер гнилой. Да я тебя щас…
Договорить он не успел. Голова его дернулась от резкого удара, так что захрустели шейные позвонки, и он рухнул под ноги своему обидчику. Приятель его также ничего не успел предпринять. Он привык пижониться со своей финкой да страшно ругаться перед «политическими», а драться ему вовсе не приходилось. Вот и растянулся во всю длину на загаженных досках. Морда его омылась кровью, половины передних зубов как не бывало. Третий экспроприатор, стоявший чуть дальше, вовремя сообразил, что дело худо. Не дожидаясь расправы, он попятился по узкому проходу, тараща глаза и крепко сжимая свой страшный нож, пара секунд – и он пропал из вида. Сергей не стал его преследовать. Он никогда не добивал поверженного противника. Это был его кодекс чести. За это его очень уважали в родном Керченском порту.
По опыту Сергей знал: больше эта троица на рожон не полезет и пайку не будет отбирать у соседей, и никого не порежет своими ножами. Да и как три отморозка могут запугать семьдесят взрослых мужиков? Ведь если позволять такое, так лучше вообще не жить! Так он и объяснил свои действия соседу по нарам – невзрачному лысоватому мужичку лет сорока, назвавшемуся Николаем Афанасьевичем. Тот был изумлен столь молниеносной расправой. Никак не ожидал от внешне спокойного и такого молодого парня подобной решительности и хладнокровия. Все никак не мог поверить, что Сергей не из блатных и тоже сидит по политической статье. А когда узнал, что Сергей итальянец, восторгу его не было предела.
– Как же это? – восклицал он с чувством. – Это ты к нам из самой Италии приехал?
Сергей грустно улыбался.
– Ниоткуда я не приехал. Мои предки перебрались в Россию еще при Екатерине. Осели в Крыму, и я там родился, под Керчью, до войны работал погонщиком лошадей в совхозе имени Сакко и Ванцетти. Слыхали о таком?
– Нет, не слыхал. То есть о Крыме, конечно, знаю. Цари там каждое лето проводили. Чехов тоже дачу имел, ему врачи прописали. А я так и не побывал ни разу. Теперь уж и не придется. А хорошо там?
Сергей испустил печальный вздох. Лицо сделалось грустным. Он опустил голову и произнес в сторону:
– У меня невеста осталась в Керчи. Дочку родила; говорят, на меня очень походит. Только я ее еще не видел. И что с невестой – тоже не знаю. А всех моих родных посадили – отца и двух братьев. Мать с сестрой выслали в Северный Казахстан. Тоже ничего про них не знаю. Живы ли. Писем от них нет. И мне не разрешают им писать. Так-то вот!
Николай Афанасьевич деликатно промолчал. Да и что тут скажешь? Подобные истории он выслушивал по десять раз на дню. Ничего не менялось в рассказах, везде присутствовали аресты, бессрочные высылки, разбитые судьбы, неизбывное горе. И все же этот случай был особенным. То все были наши люди, которым не привыкать. А тут целый итальянец, да еще такой вот сильный, бесстрашный, благородный. Благородство он приписал ему сразу и не задумываясь, еще когда он табак всем желающим раздавал. А уж когда он бандюков покрошил – так всякие сомнения отпали. Это и есть настоящий человек – идеал, к которому нужно стремиться. Кабы все такие были, тогда бы не было ни горя, ни несправедливости. Никакое мурло не будет над тобой издеваться и никакая власть не страшна! К чертовой матери все эти сказки о терпимости и всеобщей любви! Не подставлять щеку под удар, а бить в ответ – наотмашь! – чтоб кровавые сопли и искры из глаз!..