Когда я познал её изнутри, то иначе стал и осязать снаружи. Именно в своей остроте и колючести, чистой структурности, можно сказать, бесплотности, это тело стало меня возбуждать. Как маленький буравчик, оно бурило меня насквозь. Все мои вкусы и пристрастия вдруг перевернулись. Женщина должна быть таким сжатым мускулом, который распирает мужское тело в то же самое время, когда оно заполняет её изнутри. Инь и ян сочетаются именно так: охватывая друг друга. Самым волшебным было соединение этих двух ощущений: я внутри того, что само внутри меня.
Вскоре последовала мажорная игра её мышц, уже не аллегро, а престиссимо; как ни старался я сбавить темп, – она довела меня до припадка и обморока. В ответ я так сдавил её в объятиях, что, кажется, что-то хрустнуло в ней.
– Я хочу быть твоей, – сказала она тихо.
«А я уже твой», – подумал я обречённо. Теперь со мной всегда будет эта молния в образе женщины, самый миниатюрный футляр плотского рая.
Она потянулась было за одеждой, но я остановил её:
– Подожди, я не могу тебя так отпустить… Какая же развязка без твоей кульминации?!
Она засмеялась:
– У меня и так была одна сплошная кульминация.
Потом, когда она одевалась, я заметил, что чашечки лифчика у неё оставались почти пустые, хотя это был наименьший размер, чтобы под платьем хоть что-то выдавалось и круглилось. Она поймала мой сочувственный взгляд.
– Это чтобы выглядеть по-женски, – засмеялась она. – А вообще все эти нашлёпки ни к чему. Вся женщина у меня внутри.
Вот это откровение! Женщина – то, что внутри. Со мной ещё никогда не было такой внутренней женщины. И недаром всё прочее называется «вторичными признаками». А первичный – там. И я опять почувствовал в ней такую концентрацию женского, что всё иное показалось подделкой. Это был сгусток электричества, бившего изнутри.
– Ты худая, – сказал я, – но в высшей степени художественная.
– Вот этим мы и занимались – худлитом, – ответила она, окончательно влюбив меня в себя этой фразой.
Мы, конечно, не только блаженствовали, но и работали вместе. Как редактор, она не давала мне поблажки. Напротив, наша близость давала ей право на резкость и нелицеприятность. Она приносила мне из издательства уже готовые куски рукописи со своей правкой. Началось с того, что она вычёркивала фразы с большим количеством придаточных предложений и причастных оборотов. Я возражал, ссылаясь на Льва Толстого.
– Ты не Толстой, – парировала она, – у тебя нет этой монументальности в стиле. Да и сам Толстой, если честно, слишком уж толстоват, не грех бы утончить.
– Представляю, как бы ты его сократила. Худющий у тебя вышел бы Толстой!
Она смеялась, но и чуть-чуть морщилась от таких шутливых намёков.
Потом она стала выбрасывать некоторые пейзажные описания, которые якобы тормозят действие и расхолаживают читателя, – и вообще эта бунинская «разливанная природа» моей манере органически чужда. Ещё глубже вчитавшись, она решила, что некоторые сцены в романе провисают и без них можно легко обойтись, чтобы ускорить темп и заострить интригу.
– Это всё жировые отложения, – говорила она, отсекая четверть главы. – Красивость, пустословие, завитушки, которые завиваются сами в себя и никуда не ведут. Текст должен быть упругим, мускулистым. Как бегун на дальнюю дистанцию, а не боров с одышкой.
Хлёстких слов она для меня не жалела, и я начал понимать, отчего у неё репутация жёсткого редактора. С каждой новой правкой книга худела у меня на глазах. От неё оставалось уже чуть больше половины. Скрепя сердце, я старался идти ей навстречу, зная, что под её редакцией уже вышло несколько отличных книг, сразу ставших бестселлерами. Мои обиды приглушались радостью наших встреч, хотя и оставался горьковатый осадок.