Однажды она пришла ко мне с бутылкой моего любимого вина, села за стол и виновато сказала:
– Я много думала над твоей книгой. Я знаю её почти наизусть. Она содержит в себе потенциал другой, великолепной книги. Но как таковая, боюсь, она не состоялась. Точнее, она состоялась в тебе и там же должна остаться. Пусть это будет твоя внутренняя, ненаписанная книга как задел для следующей. Трудное испытание и подготовка.
– Как – внутренняя книга? Ты хочешь сказать, что её на самом деле нет? Что её не нужно издавать?
– Она есть в тебе. Но издавать её сейчас в таком виде было бы ошибкой. В ней больше массы, чем энергии мысли. Ты когда-нибудь спрашивал себя: а что я, собственно, хочу сказать этой книгой?
Вдруг я посмотрел на эту женщину другими глазами. Войдя в мою жизнь, она уничтожает то, что я делаю как писатель. То, ради чего я пригласил её, мой труд нескольких лет, – всё сошло на нет. Внезапно я возненавидел её худобу, её жёсткие волосы. Вся она – колючая проволока, концлагерь моего вдохновения. Надо бежать, пока я ещё жив. Пришло время расстаться. Я молча проводил её до такси. На столе оставалась недопитая бутылка – я вылил её в раковину.
И лишь спустя несколько лет я понял, насколько она была права. Не нужно было выпускать эту книгу даже в том сокращённом виде, на который она нехотя согласилась незадолго до нашего расставания. Лучше бы эта книга осталась внутри меня – и я укрепил бы внутреннего писателя в себе. В итоге я потерял больше старых читателей, чем приобрёл новых. А эта женщина… Героический редактор, она переступила через себя. Она знала, на что идёт. Она пожертвовала нашим романом из плоти и крови ради моего, бумажного. И никогда даже в самых бурных наших встречах она не отдавалась мне полнее, чем в этом последнем, на разрыв натянутом разговоре.
Чья победа?
(роман-палимпсест)
Что это было? – Чья победа? —
Кто побеждён?
«Под лаской плюшевого пледа…»
Началось всё с писем, которые она посылала ему сначала изредка, а вскоре уже почти ежедневно. Подписывалась вымышленными именами, начиная с Альры, псевдонима Марины Цветаевой в юности, – а потом меняла их по обстоятельствам и настроению. При всей своей холодности к этому жанру он втянулся в ритм и исправно ей отвечал: не на каждое письмо, но на второе-третье. Она писала ему о нём самом, о драгоценности его мыслей и слов, о том, что каждый день начинается и заканчивается чтением его романов, рассказов, статей, – и как она счастлива, что не слабеет этот поток, живая вода, утоляющая её духовную жажду. Вся эта канитель «от поклонницы» быстро заглохла бы – не таким уж он был нарциссом, чтобы любоваться на себя в каждом её письме, – если бы не её шаманский, шампанский стиль, который пенился многоцветными пузырьками изысканных и вместе с тем нарочито простецких, «народных» образов и речений.
Поначалу он прикидывал, кто бы это мог быть, не одна ли из его «бывших» или «случайных»? не мелькает ли она среди знакомых или в публике на литературных вечерах? Он пытливо всматривался, но потом понял, что этот след из прошлого всё равно не мог бы ни объяснить, ни отменить той реальности, которая быстро вырастала из их переписки. Да и не могло быть в его кругу никого с таким диковинным, диковатым складом речи.
Её волновало всё, что с ним было связано и могло бы ему помочь в литературных трудах: на остальную его жизнь она пока не покушалась. Она даже придумала для себя особую роль «за-автора» (не соавтора, боже упаси), чтобы скромно ограничить своё участие в его творчестве. Объясняла так. За-автор идёт за автором, след в след, отмечает повороты пути и подметает всякий сор. Он любит автора, и такая любовь не слепа, а вдвойне зряча. Он ничего своего в текст не вносит, но становится как бы медиумом для автора и может видеть и понимать шероховатость текстов лучше, чем тот сам. Хорошим за-автором была первая жена Леонида Андреева. Прочитает он ей свеженький кусок текста, а она, с глазами, полными любви и сожаления: «Не то, Лёнечка». Он и сам видит, что не то. Переделывает. Опять: «Нет, Лёнечка». – «Как нет? Ты ничего не понимаешь!» Но садится переписывать. Идёт к ней в третий раз – уже обалдевший и переставший что-либо соображать. Будит её. Потому что на свете уже глубокая ночь. Она безропотно слушает, ей его жалко, но со слезами: «Нет, Лёнечка». Он проклинает всё на свете и опять садится за стол. Под утро вызревает надцатый вариант. Она слушает и наконец сияет: «Да, Лёнечка, хорошо!»… Её смерть он, по сути, не пережил. Жизнь пошла по нисходящей. Другого такого за-автора у него не было…