Стол в её комнате был накрыт, и первый тост был, конечно, за «виновницу». Произнеся это слово, он смутился, даже чуть покраснел, словно нечаянно напомнил ей о прошлом. Но это смылось потоком следующих тостов. В том числе, конечно, за виновниц, за всех женщин, которые… В обоснование этого тоста он дошёл даже до матриархата, которому хорошо было бы возродиться в нынешних условиях, поскольку патриархат заводит человечество в тупик. Она смеялась и сочувствовала всему, что он говорил, да и сама не молчала, отпуская язвительные реплики об институте, о профессорах, студентах. Рассказала об экзамене по философии, где ей достался сложный билет: опровергнуть средневековые доказательства бытия Бога. Она опровергла, показав, что ни одно из них ничего не доказывает, а вращается в замкнутом логическом кругу. Экзаменатор, поставив ей «отлично», расслабленно пошутил: «Выходит, что Бога нет?» – «Как нет? – ответила она, забрав зачётку. – Конечно есть. Только доказать нельзя». Экзаменатор ошарашенно посмотрел ей вслед.
Трудно сказать, за что они только не пили, посылая свои благословения всему сущему. И за Москву, и за Париж, и за Феллини, и за Солженицына, и за космос, и за хаос… В какой-то момент она прервала этот заздравный ряд и спросила:
– А как вообще у тебя?
– Хорошо!
– И в личной жизни?
Он подумал и сказал:
– Прекрасно!
– Это видно, – сказала она, на него не глядя. И добавила: – За версту.
Смешивали разные напитки, пробовали, оценивали, угощали друг друга из своих бокалов. Не заметили, как настала полночь.
– Ну всё, метро закрылось, – сказала она. – Родители сегодня уже не вернутся. Останешься?
Он остался.
Это было то же самое тело, которое когда-то, три года назад, убило его желание. Он узнавал его и не узнавал. Оно было таким же сильным и смелым. Если бы они боролись, она могла бы его перебороть. Но оно уже не было таким налитым и тяжёлым, как бы рвущимся из своей оболочки. Оно вошло в свои берега. И открывало ему брод через своё глубоководье. Оно отвечало ему, следовало за ним, и он вдруг впервые ощутил, что означают в отношении женщины такие слова, как «принадлежать» и «отдаваться». В его предыдущем, достаточно скромном опыте это подразумевалось. А что ещё она может делать, как не отдаваться? А с этим телом был другой, памятный счёт. Оно могло нападать, одолевать, покорять, присваивать… Именно поэтому сейчас столь новым и пронзительным было ощущение его отдачи. Гордой, на равных, но при этом знающей своё естество и призвание. Эта новая женщина не уступала ему в размахе и силе движений, она не поддавалась, а именно отдавалась, как отдаётся волна, подхватывая пловца и неся его на себе. Он режет её своим телом, а она, впуская его в себя, отдаётся ему силой встречного удара, который может его сбить, затопить, – но это всё равно отдача, она в природе самой волны. И чем круче она билась в него, тем сильнее он становился, её покоряя, в неё врезаясь.
Они коротко засыпали – и снова пробуждались, как будто выныривая из тихой глубины океана на шум и ярость волн. Чуть-чуть посветлело, точнее, посерело за окном, когда сильнейшим всплеском они опять сотрясли и оглушили друг друга. Разлепились, раскинулись в блаженной истоме.
– Три раза! – воскликнула она. – За такую короткую ночь. Ты классный! Кто бы мог подумать! А я у себя и со счёту сбилась.
В белеющем сумраке он смотрел на смуглоту её рук и ног, на то, что, оказывается, так давно мучило его, не давало покоя, – и видел её не лежащей с ним здесь и сейчас, а той, какую видел на школьных уроках физкультуры, когда она балансировала на бревне, вытягивая то одну, то другую ногу, лазила по верёвочной сети, прыгала через «козла». Напряжение мышц, матовый блеск упругой кожи. Прежнее влечение было сильнее того, что он испытывал сейчас. Но если вычесть из того влечения это, в остатке почти ничего не оставалось. Кажется, впервые за три года он испытал настоящий, глубокий покой…
Они проснулись, когда солнце уже вовсю играло бликами на стене, на постели. Он чихнул, как будто в ноздри ему попала солнечная пыль.