Года два или три тому назад я провел лето в Кисловодске в одном доме с Ярошенко, в том самом доме, где он и умер{7}. За все время моего пребывания в Кисловодске гостеприимные хозяева едва ли хоть один день оставались без посетителей, в числе которых было несколько молодых художников. Разговор, естественно, часто заходил об искусстве в его общих задачах и в его технике, о различных художественных школах, о том или другом художнике, о той или другой картине, об этюде, только что написанном одним из молодых художников, и т. п. И, слушая умные, то спокойные, но твердые, «проникновенные», то язвительно-остроумные речи Ярошенка, я не раз пожалел, что этот человек не владеет пером или почему-нибудь не хочет прибегать к нему для изложения своих мыслей.
В то лето Ярошенко много работал. Кроме этюдов, он писал «Стадо овец в развалинах храма»{8} и начал «Искушение Иуды». И я видел, с какою тщательностью работает этот будто бы пренебрегающий исполнением человек. Развалины древнего храма были написаны раньше, с натуры, во время странствований в Кавказских горах, – Ярошенко не раз предпринимал далекие и трудные поездки в горы. Теперь ему вздумалось загнать в развалины на ночлег стадо овец. И вот как принялся за дело опытный, чего-чего не писавший на своем веку художник: он привел к себе во двор с базара десятка полтора овец, долго бился, располагая их в разные группы, снял с этих групп несколько фотографий, зарисовал их себе в альбом и только после этого решился вставить их в картину. Но гораздо больше занимало его «Искушение Иуды». Это был его первый и единственный опыт разработки евангельского сюжета, и в высшей степени характерен мотив, по которому он, как я имею основание думать, остановился на Иуде, этом вековечном символе измены и предательства. Когда я увидел первый маленький набросок углем «Искушения Иуды», меня поразило отсутствие типических еврейских черт в лицах фарисеев, соблазняющих Искариота. Конечно, от этого эскиза, задачей, которого было лишь наметить общий план картины, нельзя было и ожидать деталей, но дело-то в том, что намеки на детали как будто были, и в еле намеченных лицах некоторых из фарисеев-соблазнителей мелькало как будто что-то знакомое. Я выразил художнику свое недоумение: «Это так, шутка, – отвечал он, улыбаясь, – это вот такой-то, это такой-то». И он назвал несколько художников, выбывших из товарищества передвижных выставок по соображениям, имевшим мало общего с искусством. Само собою разумеется, что в картине не осталось потом и следа этой «шутки». Ярошенко исключительно для себя «шутил», для собственного удовлетворения, но эта шутка дает возможность заглянуть в душу художника, в скрытые от зрителя житейские потайники его творчества. Измена тому делу, которое он считал святым, оскорбляла, возмущала его, и эти чувства настойчиво требовали для себя художественного выражения. Но, раз остановившись на образе Иуды, Ярошенко уже предоставил свободное течение творческому процессу, который привел его к моменту, кажется, никем еще не эксплоатированному. Иуда много раз вдохновлял художников всех времен и народов причем выбирался обыкновенно один из двух моментов – знаменитый предательский поцелуй или же раскаяние, приведшее Искариота к самоубийству. Ярошенко поступил иначе. Ни поцелуй, ни раскаяние не входили в состав той измены, которая в действительности натолкнула его на мысль об Иуде, и его творчество направилось совсем в другую сторону. Иуда был для него прежде всего чувственный и потому легко поддающийся соблазну, но вместе с тем и нерешительный человек. А эти две черты могли выступить с особенною яркостью именно в той обстановке, какая дана в картине Ярошенка: фарисеи соблазняют Иуду доводами из Писания, соображениями житейскими, деньгами. Первоначально в картине еще выглядывала из-за занавеса женщина как орудие соблазна, но затем Ярошенко почему-то (я не мог добиться почему) уничтожил этот оригинальный намек. Таким образом, в основе «Искушения Иуды», несомненно, лежит тенденция с характером «гражданской скорби», но свободный процесс творчества поднял ее до степени высокой художественной задачи. К сожалению, в картине мало движения, да и слишком уж трудную задачу задал себе художник собственно лицом Иуды, на котором должна отражаться сложная душевная борьба. Было бы крайне желательно, чтобы передвижники, так много обязанные покойному и так много потерявшие с его смертью, устроили выставку и издали альбом его произведений. Его многолетняя и разнообразная художественная деятельность составляет одну из самых светлых страниц истории русского искусства, и если умер Ярошенко, то не должна умирать память об этом художнике-мыслителе, об этом человеке, которому ничто человеческое не было чуждо.