А саблю обнажал — пять тысяч их светило
Тогда вокруг меня, на страх усадеб панских…
И стать посмешищем простых детей крестьянских!
Каким ничтожным стал в глазах людей Соплица,
Который гордость знал и вправе был гордиться!»
Тут Яцек, ослабев, опять упал на ложе;
Гервазий произнёс: «Правдив твой суд, о Боже!
Ты ль это, Яцек, тот? Соплица — и в сутане,
Проводишь жизнь свою в лишеньях и в скитаньи!
А шляхтич был какой! Здоровый и румяный!
Я помню, пред тобой заискивали паны!
Усач! Шляхтянок всех сводить с ума умел ты,
И не от старости, от горя поседел ты!
Как не узнал тебя по выстрелу лихому?
Не удавалось так стрелять у нас другому!
По меткости никто не мог с тобой сравниться,
И Матеку подстать рубака был Соплица!
Певали о тебе влюблённые шляхтянки:
«Закрутит Яцек ус — и задрожат застянки,
Завяжет узелок на усе пан Соплица,
Хоть Радзивиллом будь, всяк перед ним смирится!»
Горешке узелок ты завязал в отмщенье…
Но как ты сам попал в такое положенье?
Усач Соплица — ксёндз! Правдив твой суд, о Боже!
Ты не уйдёшь теперь от наказанья тоже —
Я клялся: кто прольёт Горешков кровь, в отмщенье…»
Ксёндз Робак продолжал в сердечном сокрушеньи:
«Все дьяволы меня пред замком искушали,
Их было множество, не слушал я вначале!
Но в мыслях Стольник был, ему желал я смерти.
Он Эву загубил, меня смущали черти:
«Взгляни, пирует он и замок полон света,
Играет музыка, и ты потерпишь это?
Ты не покончишь с ним, теперь же, здесь, на месте?
Чёрт подаёт ружьё тому, кто жаждет мести!
О мщеньи думал я… Тут москали явились…
Глядел я, как тогда вы с москалями бились.
Неправда, что вступил я в сговор с москалями…
О многом думал я и вдруг — увидел пламя,
Я на пожар смотрел сперва с восторгом детским,
Потом почувствовал себя злодеем дерзким,
Который ждёт, чтоб всё скорей в огне сгорело;
Хотел спасти её, прийти на помощь смело,
И Стольника спасти…
Ты знаешь, как тогда вы доблестно сражались!
Валились москали, на приступ не решались…
Хотели отступать, палили без разбора.
Тут злость меня взяла: так победит он скоро!
Во всём везёт ему! Всё с рук удачно сходит!
Он вместо гибели триумф себе находит!
Редели москали. Был ясный час рассвета,
Он вышел на балкон, и я увидел это!
Вот бриллиант его на солнце загорелся,
Он гордо ус крутил и гордо огляделся.
Тут показалось мне — узнал меня Горешко
И руку протянул с надменною усмешкой.
Схватил я карабин у москаля и сразу,
Не целясь, выстрелил. Поверишь ты рассказу!
Ты знаешь сам!..
Проклятый карабин! Коль обнажаешь шпагу,
То можешь нападать и отступать по шагу,
Оружие отнять, не поразить сурово;
А карабин… на спуск нажал ты, — и готово!
Мгновенье… Искорка…
Гервазий, отчего не целился ты лучше?
Я на ружьё глядел, ждал смерти неминучей,
Застыл на месте я, стоял — не шелохнулся,
Так отчего же ты, Гервазий, промахнулся?
Добро бы сделал ты! Видать, так надо было
Для искупления…»
Воскликнул Ключник с силой:
«Клянусь, хотел убить! Твой выстрел был причиной
Резни и крови, здесь пролившейся невинной!
Ведь сколько тяжких бед со всеми приключилось,
А всё по чьей вине? По вашей, ваша милость!
Но в битве нынешней, как вспомню, холодею,
Горешков родича убили бы злодеи, —
Ты защитил его и спас меня от смерти,
Свалив меня, когда стреляли эти черти!
Теперь в сутане ты, и в сердце больше зла нет,
Защитой от меня тебе сутана станет.
Прощай! Вовек тебе не заступлю дорогу
С тобою квиты мы, — а суд оставим Богу!»
Ксёндз руку протянул, но отступил Гервазий:
«Я не приму руки, не упрекай в отказе,
Ты запятнал её, убив не во спасенье,
Pro bono publico, а в гневе ради мщенья!»
Тут Яцек снова лёг и на Судью с постели
Встревоженно глядел. Глаза его горели
И с беспокойством он молил позвать плебана,
И Ключника просил: «Я заклинаю пана
Остаться, может мне позволит власть господня
Закончить исповедь, ведь я умру сегодня!»
«Как, брат? — спросил Судья. — Невелика ведь рана.
Я осмотрел её, зачем же звать плебана?
За доктором пошлю, коль сбилась перевязка…»
Но ксёндз прервал его: «Близка уже развязка!
Открылась рана та, что получил под Йеной,
И никаким врачам не справиться с гангреной!
Я в ранах знаю толк; взгляни, как почернела!
Не нужно доктора, теперь не в этом дело.
Всем надо умирать; когда? — не всё ль едино?..
Прости, Гервазий мой, что говорю я длинно!..