Легальные оракулы богаты. Собор, регулирующий их деятельность, живёт в роскоши. Единично сырьё оседало здесь, небольшой частью в Банаре, а массово шло уже в полис Саргон, где реализовывалось за баснословное число дхарм, обогащая перекупов.
После вычета процента сборщиков-посредников, доли за боеприпасы и небольшой суммы, переданной искателю за наводку на место, в котором мы работали, — продажа принесла сумму в сто восемьдесят дхарм-хтон на человека. Это касалось бойцов Ядра. Зависимые поддержки оплачивались уже из отдельных карманов.
Глаза Костляка, ушедшие некому алхимику Нодлу, позволили нам с Кряжем заработать отдельно еще по сорок хтон-дхарм.
Хорошая цена за амтана, и я высказал свое удивление. Кряж объяснил:
— Повезло. Молодой. Взрослый быстрее. Толще. Пули вязнут. Риск больше.
Три дня от возвращения я потратил на неисчислимые аналитические медитации, всяческие медицинские мероприятия и усвоение полученного мёда.
Обсуждение с Желчью привело к тому, что было решено направить модернизацию от третьего узора на нейрогенез ментального экрана.
На самом деле она меня переубедила. Я хотел еще реакцию улучшить, но ее аргументы были точно гвозди, вбиваемые в голову:
— Остались ментальные шрамы после действий гибсов?
— Да, — отвечал я.
— В следующий раз подобным созданиям будет проще давить?
— Не знаю.
— Понравилось ли тебе быть без зрения?
— Нет.
— Задыхаться понравилось?
— Нет.
— Эти две вещи сильно повлияли на твою боевую эффективность?
— Да.
— Так чего ты тогда изображаешь умника?
— Действительно.
Ментальный экран — это усиление защиты в тех местах, где давление телепатов было особенно сильно и оставило шрамы. Работа с общей защитой, ее усиление, также сюда входила.
Да, Желчь права — это необходимость. Моды не спасут от всего. Теперь я легко мог представить ситуацию, где посередине боя, в самой гуще вражеских единиц, случайный телепат лишает зрения, а окружающие закалывают меня точно хага.
Ментальный экран естественно никак не поможет с Идолом. Универсальных ответов не существовало. Да и механизм давления у узурпатора иной, но меньше амтанов будут лазить по внутренностям моего шаблона своими грязными воображаемыми клешнями.
Со скрежетом прорастая на плече, новый узор выволок из экстатического состояния — в котором я утонул на многие часы — воспоминание, яркое, как солнце. Касалось оно премирья и жизни в гнезде родительниц.
Мне двенадцать: я невыносим, хмур, необщителен.
Меня часто засыпают наказаниями за плохое поведение, хотя уловить чем оно старших не устраивает у меня не выходит. Я не самый умный в гнезде.
Вторая родительница грозно твердит: “есть единственная ценность во главе — умение сражаться”. Третья наставительно изрекает “силой искусства сдвинешь любую гору и скрутишь реальность похлеще чем талантом оракульного сброда”. Четвертая повторяет следующее: “простая работа радует Мать; это главное — и что еще нужно живому существу?”. Седьмая по прибытию, высказывается всего лишь раз: “милосердие — самое главное”, тогда первая проламывает ей голову.
Глядя на первую, я не думаю, что она против этих слов. В конце концов, Мать говорила и такое; но чего стоят даже верные слова, если сам по себе ты ничтожен? В чём смысл если за словами ничего не стоит? Чего стоит милосердие тщедушного червя? Это не мои мысли, я слишком глуп, — так трактовала событие Пятая.
А вообще Первая всегда молчит. Чатуры приказали отрезать ей язык. Это интересно, но рассказать об этом подробнее она не может.
Ее слова — преобладающее насилие: крушащие удары, грозный взгляд единственного глаза и одобряющее похлопывание по плечу.
Если Первую не устраивает формат наказания: степень жестокости в любую из сторон — она может сломать любую из родительниц по отдельности или же сразу всех вместе. Бойца лучше в гнезде нет; говорят она служила первым кханником у Короля пока не потеряла руку и глаз при Бариятском покушении. Так слышали дети, когда Третья и Пятая сплетничали. Они часто сплетничали. А Вторая часто ловила их и награждала побоями. Думаю, со всех сторон, она в своем праве.
За время что я помнил себя, Первая убила девятерых. Двух бракованных детей и семерых взрослых.
Я по долгу смотрел на неё во время ужинов, не понимая, что должен чувствовать. Страх мешался с восхищением — иногда она глядела в ответ, и был это взгляд, от которого моё нутро оживало кипящим паразитом; тогда она улыбалась мне, а потом через несколько часов или дней мы танцевали. Ума понять, связь взгляда и танца — у меня хватало.
Прежде чем я смог сообразить, что она хотела, мы сошлись сто девятнадцать раз.
Первые двадцать я мог только прикрывать торс и голову, чтобы не умереть от случайного тычка. Этому Вторая обучила хорошо.
Достойное знание.
Потом и я принял участие в танце, хотя танцем назвать это до крайности смело. Так, безобразная пляска… Меня скручивала злоба, я огрызался, пытался ответить. Выходило дурно; она смеялась, одобряюще кивала.
Вне танцевального круга — я постоянно цепляюсь ко всему что имеет две ноги. Я ношу наряды из синяков и шрамов. Не каждая сцепка идет мне на пользу.
Больше не интересно слушать родительниц; единственная кто может донести до меня хоть какую-то мысль — Вторая. Ее хриплый голос — путеводная нить до реальности. Лишь её слова забивают шаблон:
“Дхал — это панцирь Улья, его кости и хитин, хребет; хат — жир и кровь, кханники — мышцы, хади — бесполезный рот. Ты можешь сколько угодно умничать, как чатур, но без каркаса — это смысловой пустырь, интеллектуальная бездна. Чудовища тебя сожрут.
Разум ничего не стоит, если у тела и Воли нет костей, которые сдерживают ВСЁ вместе в моменте удара, понимаешь?”
И я понимаю. По крайней мере, думаю, что понимаю.
Её мысли, намотанные на кулаки, тяжелые и после них раскалывается голова. Что бубнят остальные уже неинтересно.
Голос Третьей вызывает раздражение, и я даже разок схлестнулся с ней, лишь бы эта шутова тварь наконец заткнулась. Столь необдуманный поступок стоил мне двух сломанных костей.
Постоянно тренируюсь. Постоянно танцую. Иногда я осмеливаюсь станцевать с другими родительницами, но это — не то. Кулак, локоть и колени Первой постоянно рассказывали о Чемпионе Армий, о внимании Королевской кости. Кулаки остальных говорили лишь о гордости, тщеславии и жестокости.
Прошло два года танцев, прежде чем я смог ее достать. На сближении локоть влетел в скулу — таков мой выпуск в премирье. Чувство победы, отягощённое тяжелым сотрясением и четырьмя сломанными костями за один бой.
***
6 объятье,
двенадцатого месяца 1366 года.
Оседлый Фуркат находился на восточном крае Первого Круга. Это единственное здесь заведение, с двором, ограждённым забором для зверья.
Оседлый “врос” в стену ущелья.
Входные гермо-ворота украшал волнообразный орнамент. Сверху узнавалось расчерченное небо и красный силуэт шонхора. По центру стилизированный холм, отливающий сталью, будто состоящий из овалов личин, и выше — столб серебра.
Должно быть это какие-то важные элементы культуры, которые фуркат обязан узнать в любом состоянии. И это правильно. Уверен, степнякам, которые по каким-то причинам вынуждены оставаться в промысловике, такой подход позволял не сойти с ума. Каждый раз они приходили, смотрели на ворота и вспоминали ради чего делали, то что делали.
Нургусы находились за заграждением. Четырнадцать зверей. Общее у них — синюшная кожа с пятнами. Пятна разные: серебристые, голубые и сиреневые. В остальном и габариты зверей отличались, и размеры голов, и формы клювов, и снаряжение: разные впряженные седельные конструкции, разные типы свисающих сумочных тюков и разные вязи ремней.
Завидев меня, звери отвлеклись от поилок. Пара из них приблизилась, щелкая подковами копыт о камни. Самый большой нургус подошел вплотную к забору и издал приветственную трель.
Я почесал его вдоль клюва, ощутив хитиновую твердость, чешуйки и сухость, и тот начал мотать головой вверх — вниз, быстро чирикая.