Соломенцев откровенно смаковал процесс.
– Хорошие розги, вымоченные в рассоле. То, что надо!
Антон обернулся на него. У фанатика горели глаза. Предвкушение его заводило всё больше.
Вышел какой-то сморщенный низенький человечек в скромном плаще и со свитком в руках. Остановился возле наказуемого, стоявшего на коленях.
– За разжигание бунтарских настроений в тюрьме нижнего города, несоблюдение внутреннего распорядка и неподчинение официальной власти, – акустика в зале была отличной, к тому же, в камере Антона внезапно ожил скрытый динамик, транслировавший речь. Антон вздрогнул, оглядывая стены, но динамика не заметил. – заключенный номер 34740 приговаривается к ста ударам розгами и месяцу одиночного изолятора. Приговор одобрен эфором Автоликоном…
Антон содрогнулся. Тридцать четыре тысячи человек, прошедших через тюрьму! Возможно ли это?
– Жестоко, жестоко. – заохал Соломенцев. – Но справедливо. Изобьют до полусмерти, затем в карцер. Будет сидеть там голый целый месяц. А температурка в карцере ненамного выше нуля, да-с. Если и выйдет из одиночки, охота бунтовать у него пропадет навсегда…
Палачи, хакая, неспешно, широко замахивались розгами, попеременно поря несчастного. Прутья, свистя в воздухе, оставляли на его теле длинные мокрые полосы. Человек, зачитывавший обвинение, ушел из светового пятна в темноту и отсчитывал оттуда количество ударов.
Периодически они останавливались, макали розги в воду и продолжали. Когда появилась кровь, наказуемый застонал. Соль начинала жечь раны и страдания его усиливались.
– Прекрати, звери! – внезапно закричал кто-то визжащим фальцетом далеко слева. Антон узнал голос Борисова.
– Девятнадцать! Двадцать! Двадцать один!
В дальней левой камере колотили по решетке, издававшей звон. Эффекта это не имело ровным счетом никакого. Казнь продолжалась.
Спина несчастного превратилась в сплошную кровавую раной, но он все еще держался. После пятьдесят четвертого удара он завалился на бок у колоды. Палач слева прервался, поставил его на ноги и порка продолжилась. Вскоре он упал снова, но несчастного уже не поднимали, пороли лежачего, покрывая кровавыми полосами подставленные ударам бок и ноги.
Антон лежал на койке лицом вниз, зажав руками уши, но усиленный динамиком, лишенный эмоций голос продолжал монотонно считать удары. На заднем плане были слышны хаканья, свистящие удары розгами и стоны несчастного.
– Семьдесят два! Семьдесят три! Семьдесят четыре!
После сотого удара все кончилось, верхний свет приглушили. Показательное наказание закончилось.
– В мясо избили, в мясо… – смаковал ученый, подпрыгивавший от возбуждения у решетки . – Да, с розгами они обращаются мастерски…
– Господи, да вы же человек! – вспыхнул Антон. – Как вы можете это одобрять? Вам не совестно?
– Понятие совесть осталось где-то там, в прошлой жизни . – равнодушно ответил сокамерник. – В Новой Спарте существуют лишь чисто практические интересы, прикладные знания. Совесть, знаешь ли, мешает выжить! Что, думаешь, меня не наказывали? Дважды-с. Десять ударов и двадцать. За нарушение дисциплины. Руки не сложил за спиной, когда в уборную ходил. Приказ не расслышал, задумался. Да-с… Ты это поймешь с годами… Ты так молод, Антон. Сколько тебе? Двадцать один, двадцать три?
– Двадцать два.
– Чудный возраст! Если бы у меня был сын, ему было бы столько же! Да вот сгоряча уговорил жену сделать аборт, так и не обзавелся наследниками!.. Впрочем, пустое…
– Но почему вы не боретесь за свои права? Жить в таких условиях, это же ниже человеческого достоинства!
Соломенцев горько усмехнулся.
– Юноша, ты столь наивен… Во первых, бунтовать здесь чревато: к тому же, я считаю, что мое заключение это проверка на лояльность. Я хочу показать, что все еще поддерживаю ареопаг. Да, скоро они поймут, что я заслуживаю большего и падут мои оковы! Я верю в это!
Соломенцев внезапно замолчал и, сопя, полез к себе наверх . Видимо, воспоминания о сыне что-то затронули в его очерствелой душе…
Антон почти не спал, хотя поздно вечером практически весь свет отключили и тьма наступила почти кромешная. Где-то под куполом Арены горело несколько ламп, но света они давали меньше, чем Луна в безоблачную ночь.
Он ворочался, слушал храп на верхней койке. Антон так и не уснул в эту ночь. С Борисовым, конечно, было бы неплохо наладить контакт. Но как? Его камера была слишком далеко, у прохода к техническому блоку и грузовой платформе. Чтобы с ним переговариваться, нужно было кричать во весь голос. Между тем мимо камер вальяжно прохаживались надзиратели – до полуночи те самые, что проводили показательную казнь. Ночью их заменили двое других. Когда перед отбоем Антон попробовал было выяснить, кто еще находится в камерах нижнего яруса, попытался докричаться до Борисова, к его камере почти сразу же подошел рослый детина и молча показал ему плеть, свернутую в петлю. Громко разговаривать в Клоаке запрещалось. Переговариваться с другими узниками и тем более.