Доктор слушал внимательно, не позволяя себе даже моргнуть, понимающе кивал и аккуратно перефразировал, мельком чиркая что-то в записной книжке.
- Извините, вы сказали, что ваш отец глубокий и убежденный монархист, - Беннетт внезапно прервал Евгения. - Но прежде, по вашим словам, он не желал даже слышать имя царя.
- Да. Десять лет назад, когда мы проиграли войну Японии, он плевался и говорил: 'пусть его свергают'. А с началом этой войны снова воспылал к нему любовью.
- О да, теперь я понимаю. Метания сердца...
Евгений вдруг отчетливо понял, каким доктору представляется его отец: небритый мужик с дикими, вытаращенными в погоне за очередной пьяной иллюзией глазами - персонаж великой и ужасной русской литературы, которую так любят на Западе.
Как ни странно, разговор, в котором доктор почти не участвовал, и который больше походил на монолог Евгения, сам по себе оказывал на него расслабляющее действие. Он чувствовал, что с каждой минутой все легче перешагивает через внутренние барьеры и уже спокойно рассказывал доктору то, чего в начале беседы не собирался и касаться. Он даже неожиданно для себя прочитал свой последний истеричный стих.
В какой-то момент доктор Беннетт отложил перо и внимательно поглядел в глаза Евгения с тем же видом, с каким рыбак смотрит на дергающийся в воде поплавок.
- Итак... могу ли я предположить, что ваша тревога - это фактически страх перед жизнью?
Евгений неуверенно вздохнул и всплеснул руками.
- И этот страх имеет три основных источника. Первый, - доктор загнул палец. - Вам кажется, что окружающая реальность слишком абсурдна, чтобы быть реальной. Вы недоумеваете, почему существует такое явление, как смерть, как с ним вообще можно мириться и почему все мирятся. Вы не можете понять, как человек, способный мыслить и творить великие вещи, умирает подобно самому ничтожному насекомому, и почему какая-то безмозглая рыба, плавающая в океане, проживет дольше нас с вами. Сама идея того, что земля под вашими ногами - это огромный шар, вертящийся в бесконечном космическом пространстве, вызывает у вас оторопь. Ведь с точки зрения вашего жизненного опыта это абсурд.
Евгений кивнул.
- Далее, - доктор загнул второй палец. - Вам не дает покоя мысль, что, существуя в абсурдной вселенной, вы еще к тому же ухитрились родиться в самой абсурдной и трагичной стране, напоминающей, как вы выразились, огромный Бедлам. Причем вы родились в эпоху, когда на плечи этой страны одно за другим ложатся тяжкие испытания.
- Не только моей страны, - смущенно проговорил Евгений. - Я отдаю себе отчет, как сильно сейчас страдает ваш народ и вся Европа.
- О да... - доктор закивал, скорбно прикрыв свои лучезарные глаза. - Это омерзительная война! Я бы назвал ее позором белой половины человечества. Но, тем не менее, вы верите, что ваша страна (я ее тоже с некоторых пор считаю своей) стоит на пороге чего-то несравнимо более страшного, чем все ужасы, которые могут выпасть на долю Британии или, например, Германии.
- Да.
- Признаться, я не разделяю вашего пессимизма, - внезапно заявил доктор.
- Не разделяете?
- Совершенно, - Беннетт мудро улыбнулся, и в его взгляде впервые блеснул бодрый цинизм. - Русский народ очень юн. Тем не менее я чувствую, что именно эта война станет решающей ступенью в его взрослении. То, что отбрасывает Европу назад, вероятно поможет России пройти мучительный рубеж своего психологического развития.
'Неужели славянофил?' - с удивлением подумал Евгений. - 'Или притворяется...'
- В либеральном журнале, где вы работаете, вам приходится слышать противоположное, верно?
- Абсолютно.
- Я понимаю вас. С одной стороны, дикое стадо патриотов, у которого тяга к разрушению и убийству давно вытеснила все светлые чувства к родине, с другой - люди, чье отношение с собственной стране, как повелось в России, колеблется между равнодушием и почти что ненавистью. И те, и другие кажутся вам чудовищами, съедающими нацию с двух концов.
- Я привык к этому, - в который раз вздохнул Евгений, пожав плечами.
- Ну и третье, - доктор Беннетт вернулся к прежней теме, словно и не уходил от нее. - Еще одним, наверно самым таинственным источником вашего страха перед реальностью являетесь вы сами, ваше мироощущение. Вы опасаетесь, что ваш субъективный взгляд на мир единственно правильный. Ведь если так, то жизнь - это один беспросветный ад, из которого нет выхода. Вы даже допускаете, что сами создаете и контролируете эту реальность и против своей воли, словно проигрывая чей-то злой сценарий, ведете к мучительному разрушению и ее, и себя. По вашему признанию, вас настораживает то, что вы вообще до сих пор живы. Что вас не убил отвалившийся от карниза кирпич и не переехала повозка. Следовательно, ваша жизнь имеет смысл и цель, но, не понимая этой цели, вы допускаете, что единственный ее смысл - драматичное саморазрушение, постепенный спуск в девятый круг ада.
- Вы прочитали мои мысли, - тихо произнес Евгений, чувствуя ни то облегчение, ни то стыд.
Прежде никто еще не забирался с таким хирургическим профессионализмом в недра его души.
- Я просто резюмирую все, что услышал от вас, - скромно улыбнулся доктор. - Вы не верите в доброго бога, потому что видите, что мир наполнен злом. Но, насколько я могу судить, в бога-садиста вы тоже не верите: это было бы слишком просто. Для вас бог - это именно тот неведомый и коварный автор, написавший сценарий, по которому идет ваша жизнь и жизнь мира вокруг. И что задумал этот автор, какой он уготовил конец, окутано пугающей неизвестностью.
Евгений грустно пожал плечами.
- Вы пишете стихи. Стих, который вы прочитали, поведал мне о вас, пожалуй, больше, чем вся ваша исповедь. В каком возрасте вы начали писать?
- В семь лет.
- М-м... Скажите, а в строках 'Буду жить кукловоду назло' (если я правильно их помню), на что бы вы сделали акцент: на слово 'жить' или на слово 'назло'?
- Разве это важно? - спросил Евгений, подняв брови.
- О да. Если вы собираетесь только 'жить', это значит, что вы ставите перед собой задачу сохранить себя, несмотря на все гадости и ужасы, которые неизбежно обрушит вам на голову проклятый 'кукловод'. Если же вы намерены жить ему 'назло', это значит, что вы отказываетесь исполнять роль, которую он вам уготовил. Вы разрываете с ним контракт и начинаете вести себя, как вам заблагорассудится, плюя на его правила.
- Я не совсем понимаю вашу метафору.
- Вы человек, который живет строго по нравственным законам. Вы так воспитаны. И это хорошо. Но, где-то в глубине души вы чувствуете, что именно такая жизнь делает вас совершено беспомощным, превращает в раба. Вы видите, что реальность, которая становится все более жестокой и подлой (вы еще взрослеете, не забывайте об этом) располагает к совершенно другому, чуждому вам поведению. Вы чувствуете себя... в западне.
Евгений смиренно поджал губу.
- Послушайте, - доктор наклонился и, скрестив пальцы, заговорил вкрадчивым полушепотом, загадочно глядя из-под бровей в глаза Евгения. - Все плохое рано или поздно заканчивается. Вы можете мне не верить, но я скажу то, в чем глубоко убежден: эта война продлится еще год или полтора года. Она закончится. Вопрос в том, сколько душевных сил она успеет высосать из вас.
Евгению хотелось в это поверить. Пусть даже ничего особенно оптимистичного в словах доктора не было. Полтора года - ничтожный срок в мирное время. Теперь, когда жизнь менялась к худшему с каждым днем, даже такое пророчество едва ли могло вселять надежду.
- Вы мне можете что-то посоветовать? - мрачно спросил Евгений.
- А что бы вы посоветовали себе сами? Чтобы перехватить инициативу у 'кукловода' надо сделать то, чего он никак не ожидает. Верно?
'Неужели он предлагает мне развеяться?' - вдруг подумал Евгений с разочарованием и тоской. В его воображении мигом нарисовался желтеющий в ночи тусклыми окнами дом свиданий и загородный ресторан с белозубым негром-швейцаром, пальмами и цыганами...