– Лечись, Петро, – сказал Данилыч, не очень-то веря в лекарство, простоявшее на морозе два года.
– Ты до седьмого досидишь?
– Не знаю, может, раньше управлюсь… Товар, сам понимаешь, товар.
– Это правильно, – нехотя согласился в благодарность за мурашиный спирт Панфилыч. – Заходи, чайку попьем… Досидишь, дак уж мяса тебе дам. Братан должен подойти, мясо домой повезет, на твою долю добудем.
– Спасибочки.
Поскрипев на обледенелом крыльце, Ухалов ушел в темный от сильного солнечного света лес. Кочковатая тропа была скользкой, занастившейся. Собаки Данилыча побежали было за ним следом, но от ельника вернулись. Шапка вякала молодо, трусливо, любопытно, играючи. Гавлет же, пес дворовый, не шутя проводил гостя до воображаемой границы охраняемой для хозяина территории.
Глава четырнадцатая
УЧЕТ
Данилыч вернулся в барак, достал из мешка кусок мороженой говядины, отлепил примерзшую газету и бросил мясо в кастрюлю, залив из чайника кипятком. В воде плавали чаинки, но идти на ключ за водой не хотелось, чаинки же снимутся с пеной.
Мясную пену Данилыч не любил, его даже, признаться, тошнило от мясной пены, уж очень желудок у него разборчивый, незнамо отчего вдруг заболит, заболит – и натощак, и поевши. Он всегда и сам снимал пену, и жену научил, он твердо верил, что пена мясная для здоровья очень вредная.
Подкочегарив печку, он оделся и с удовольствием пошел отпирать склад.
Заскрипели, бороздя наметанный по щелям снег, двери.
Данилыч окинул взглядом свой подотчет, свой товар, свои владения.
В светлом квадрате двери, закрывая собой нестерпимо яркое солнце, холодный свет сияющего снега, черную, голубую, зеленую островерхую стену ельника, закрывая собой светло-коричневую и пятнистую березу, развесившую стеклянно замерзшие паутинно-тонкие кудри; дыша мерзлым мышасто-пыльным запахом склада, наслаждаясь чувством условного хотя бы, но владения товаром, застыл на длительную счастливую, переполненную изысканным наслаждением секунду Ефим Данилыч Подземный.
Тушенка – здесь.
Сахар – один куль начатый, другой нетронутый – здесь.
Сливки – здесь.
Мука – и та и другая – здесь.
Сухари – восемь брезентовых кулей – здесь. Один мешок погрызенный, верно.
Мелочей – три фанерных ящика: сода, спички, поплавки, фитили к лампам давно забытых систем, крючки, подковы, банка халвы, гвозди, полиэтиленовые мешочки, бывшие в употреблении, ученические ручки, гнилые ремни, пули, бумажные носки, пистоны, женские резинки – круглые и плоские, пряжки от плащей, нитки, бруски, клещи – большие и двое маленьких, молотки без рукояток, шурупы пятидесятимиллиметровые, пуговицы, баночки с ружейным маслом, отвертки – набор, штепселя и вилки, медвежьи когти и россыпи мышиного дерьма, шуршавшие по фанерным донышкам, – все на месте!
Чай!
Ящик чая отсутствовал!
С чая надо было начинать!
«Та-а-ак! Кто был последний?»
Чифиристы проклятые! Легко пугающийся Данилыч сразу вспотел. Самый дорогой товар! Сколько его было?
Данилыч на ослабших ногах присел на ледяной куль муки.
Так!
Он быстро вскочил и стал отдирать фанерные крышки на всех ящиках. Крышки были легко наживлены.
Нету! Нету! Нету!
Вот он, чай!
Старая голова, сам же и перекладывал, сам же и позабыл. Вот что значит не записать операцию.
Корябая фанеру ногтем, Данилыч прикинул, сколько пачек в глубину и сколько в ряду. Множа ряды на количество пачек в глубину, он успокоился. Вышло все правильно. Все на месте.
Но условный подсчет не доставлял того удовлетворения, что натуральный. Может быть, умножение есть правильное действие, но своими руками, методом сложения, спокойнее. Данилыч перевернул легкий ящик и высыпал чайные пачки на пустые орешные кули, переложил обратно ряд в ряд в ящик.
Девяносто семь пачек, семь безрядных, нестроевых.
Посмотрел в учетик волнуясь, как смотрит школьник ответ на только что с трудом решенную задачу. Все сошлось. Так и есть, как было и как держал в уме, как значилось в учетике – девяносто пачек.
Семь было лишних, заработанных.
В учетик левую, торгашескую, коммерческую продукцию Данилыч не заносил – из осторожности.