Парень что-то вертелся, подхалимничал, скромно пил чай, сдвинув кружку на самый уголок, без сахару, – руку нужно было тянуть через стол, а он робел, – с одной сгущенкой; выбежал наглядно бить свою собаку, которая сразу же свалила с полки в сенях слипшийся комок мороженых беличьих тушек.
Собака была дурная, тигровой масти – полосы были чуть заметны, но были, – голая, с выпиравшим углами остовом, с крупной, вроде чемодана, головой. Кто-то постарался, подмешал сибирским собакам договой крои- улучшил породу. Бедная доходяга, когда отняли у нее белок, выкопала где-то в снегу тушку соболя и начала его мусолить. Она рвала эту тушку против окна, наступая когтистой огромной лапой, развязанно слабой в пальцах, гнущейся. Оторвав кусок и проглотив, собака пугливо оглядывалась, готовая отскочить, вихляя огромным несуразным телом, отбегала в сторону – ждала, что пнут или поленом кинут.
Удар просился в драку, рычал на чужака.
– В уборную, извиняюсь, с собачкой ходишь?
– Прожора, дна нету! – Парню было стыдно за собаку.
– С такими собаками ваши хороший план возьмут!
Соседи пришли, нечего сказать! Панфилыч давил в себе ненависть и внутренне от этого еще больше разгорался на парнишку, который пришел соседствовать, знакомиться.
Но не то еще ожидало Панфилыча!
Парень предусмотрительно поторопился – сам взял чайник с печки и налил себе чаю, когда Панфилыч сделал только намек на гостеприимное движение к чайнику. Что-то мучило паренька, и он явно забегал вперед.
– Тиунов у вас заведует участком-то?
– Сергей Семеныч.
– Но-но, голова-а!
– Я от него записки принес. Велели на плашник наколоть, да я подумал – прямо сходить лучше.
Записки были сложены в восемь раз.
Панфилыч взял с окна очки, медленно натянул их, загибая оглобельки, и стал разбирать против света каракули Тиунова.
Он ни слова не сказал, прочитал, и сложил записки снова в восемь раз, и спрятал в карман, и пуговицу на кармане застегнул, потом снял очки и положил их на окно, и руки сложил на толстых коленях.
Парень не выдержал гнетущего молчания:
– Выходит, значит, получается… Тайга вроде ваша была, а теперь наша. Значит, чтобы по-соседски. Я просил Сергея Семеныча – выражениев поменьше, он сначала такие записки написал, сердитые…
Панфилыч ждал, пока парень кончит пить чай, а потом спросил добреньким голосом:
– Чай попил ли?
– Попил. Спасибочки.
– Катись теперь отцедова.
– Как так?
– А как умеешь. Напарник, видишь, шибко сердитый у меня. Греха бы не было. Тиунову, заразному сифилитику, скажи, пусть не попадается, с головой съем. Если ворохнете что на наших путиках – сам знашь, что быват за это дело.
– Да я, Петр Панфилыч! Рази я бы позволил, например?
– Ты ба еще… – усмехнулся Панфилыч.
4
Парень долго уходил по тропе, откуда пришел, за ним бежала понурая собака. Потом они скрылись в ельнике.
Идти парню до своего зимовья было километров сорок, и вполне возможно, придется ночевать ему – ночь застанет на середине, – но Панфилычу и этого было мало, и он даже подумывал, не сходить ли проверить, чтобы не заночевал тарашетец у Данилыча – прогнать чужака.
Муторно стало Панфилычу, руки у него дрожали, когда он снова достал записки и снова начал их изучать, стоя у окна.
Записка
Михаил или ты Панфилыч давай не будем скандалить и не вздумай касаться к плашнику который на нашей стороне Находится через конную дорогу Если еще сунешься я вас буду как собственных ишаков…
Тиунов Сергей Семеныч
Записка
гр. Ухалов или Михаил не доводи до греха и не переходи на эту сторону конной пути раз тайгу передали значить и плашник мой. А ты еще имел наглость и насторожить плашник и проверять ходишь еще.
Тиунов Сергей Семеныч
С такими бумажками, где матерщина на матерщине и про ишаков прямо сказано, можно много неприятности сделать. Дурак Тиунов, и не на того напал. Петра Панфилыча Ухалова ты бы не трогал. Зуб в земле отроет, а укусит в голову.
На улице раздался задорный чекот кедровки. Откуда прилетела сюда эта глупая любопытная птица! Уж, кажется, должны бы они кончиться, сколько их передавилось в плашках, сколько упало от тозовочных пуль. Нет же!
И еще прилетела прямо к зимовью!
Кедровка вертелась туда-сюда на высокой кедрушке, потом кокетливо, с пируэтами, спланировала на елку пониже и там, где по геометрически точным углам расходились молодые веточки-торчки, написалась – пестренькая, свеженькая, новенькая, дикая. Она вздорно чекотала, восхищенно вскрикивала и шипела. Сколько тянула она над сопками, и все была тайга-тайга, а вот дым из трубы, снег перетоптан, в щепках, много всяких вещей выделяется на поляне, магнитно притягивая любопытство птичьего глаза.