Таежная веселиха, чекотуха, чекотунья.
Панфилыч посмотрел в окно на кедровку и спустил босые ноги с нар. С тозовкой подошел к двери и, мягко отворив ее, вышел на снег в сенцы. Через большие щели в дровянике он приложился по глупой птице, она же подергивалась на мушке и кричала от восторга, кричала, удивляясь, должно быть, что в такой доброй кедровой тайге, где так много висит по хмурым кедровым вершинам сиреневых сухих, легко шелушащихся шишек, располным-полных орехом, подсохшим и жирным, никто не отвечал ей: ни родные сестры-кедровки, ни двоюродные – кукши, ни троюродные – сойки, лазоревы перушки.
Она делала играющие кивки, приседала на тонких цепких ножках, булькошила горлышком и жеманно шипела в осмоленные перышки в углах клюва: ж-ш, ж-ш, ж-ш-ш-ш!
Выстрел уронил кедровку с дерева. Она полоумно закрутилась от боли и по странной дуге, сложившейся из прямой падения и судорожных толчков крыльев и хвоста, упала в снег, размягченный солнцем, и ушла туда полностью, только крыло чернело тонким изысканным штрихом пера.
Поджимая босые ноги, Панфилыч сердито вернулся в зимовье, поставил винтовку перед дверью на улице, а сам сел на нары.
«Плодущи, черти! Не бить, дак хоть плашки не сторожи!…»
Ему что-то вспомнилась елань, вспомнилась сорока на колу на сеновале. Детство, комары ночью, навозный дым, в котором спасались коровы от гнуса. Молодой отец, так и не состарившийся. Солдат верхом. Потом орудие какое-то. Опять сорока на колу…
А?! Овсы зеленые, мокрые, холодные-е… А!
Тихо было в тайге. Поднимался струистыми теплыми волнами прозрачный, текучий, как жидкое стекло, дым, и хотелось думать, что жизнь невинной глупой и смешной птицы осталась в лесу как-нибудь чудесно.
Может, из снега вместе с теплом, уходящим из остывающего тельца, поднимается такой же простым глазом не видимой струйкой тонкой, растворяется жиденькая птичья душа…
5
Панфилыч уверен, что есть звери вредные и есть полезные.
Те, которые ему непосредственно полезны, – те полезные.
А которые ему пользы не дают – те бесполезные.
Ну вот мышки, например, ими соболь питается, мышки полезные.
Дальше эту цепь Панфилыч, к сожалению, не развивает.
Кедровки вредные – едят кедровый орех! А что они его расселяют, этого он не знает, а как в плашки лезут – видел, мешают: покричит, повертится, потом спланирует, молча сунется и задавится!
Что кедровки рассаживают кедр, Панфилыч узнает, почитывая на пенсии охотничий журнал, а пока что в своем личном опыте находит он опору и обоснование действовать на мир так, как надо для пользы.
6
Сорока-то, а! Сидела на колу сорока, а он подкрался с рассверленным из винтовки дробовиком тяжеленным, через стайку выцелил, в щель так же стрелил и обмер! Сорока соскользнула и улетела низом, молча, а огненный пыж описал дугу и упал под кол, на котором сидела сорока, в сеновал.
Долгие томительные секунды – в пот бросило Петьку!
Сухая жаркая осень. Сухое, порохом, сено. Сейчас ахнет, пыхнет, поднимется, вспучится крыша сеновала! Что будет?
Нельзя стрелять ни сороку, ни ворону – беда будет, говорил отец!
Богородицу зашептал, половину прошептал – не пыхнуло, вторую половину не стал читать, успокоился, теперь не сгорит.
Не сгорело. Но сорок и ворон больше не стрелял Панфилыч, до старости!
Вот отчего вспомнилось – через дровяник стрелил, в щелку.
С детства ведь осталось, ты смотри! Многое с детства осталось.
Сахар вот любит. По куску отец выдавал и по прянику, мусолили дети. Сахар раньше вкуснее был, слаще. Сколь его переел, а такого сладкого больше не было. Скоромный считался у матери. В пост не давала.
Эх-ха, ха! Глупость человеческая, от бедности постились, боговеры!
Глава шестнадцатая
РАЗГОВОРЫ НОЧЬЮ I. ЕСТЬ ЛИ ЧИСТЫЕ?
1
Рюкзак был тяжелый. Михаил не поленился, тащил от дальней избушки кусок шеины, губу и вырезку от бычка, филейных кусков пару, жира две горсти, тащил также полста белок с тушками, не рюкзак был, а мешок цемента.
По неотвязным просьбам заповедника промхоз согласился заготовить четыреста белок в тушках, решено было платить вдвое, и Панфилыч Ухалов добился того, что половину этой выгодной задачи возложили на него и Мишу Ельменева. Много – мало, а двести рублей чистоганом лишних урвал. Вот эти-то белки и нагибали спину Михаила.