— Сейчас ты будешь пить чай! — распорядилась Кики и тут же спросила: — У тебя что, подошвы прохудились?
— Да, истрепались мои башмаки, — ответил я ей чуть-чуть напевно, как будто цитировал строчку из какой-то народной песни.
— Сними их! — скомандовала Кики и принесла мне таз — да, именно таз, — потом сняла с меня ботинки, носки, и мне пришлось сунуть голые ноги чуть ли не в кипяток, причем Кики еще и кричала на меня:
— Да суй же ноги!
И я еще должен быть ей благодарен за то, что она спасла меня от свирепого Крумпли, защитила от убийственных бацилл, тогда как все это настолько меня огорчало, что я молча то опускал, то вынимал из горячей воды свои ошпаренные красные ноги.
Осенний дождь мягкими лапами ступал по оконным стеклам, со двора слышался отчаянный лай промокшего Крумпли, и я чувствовал, как этот лай, и осень, и дождь, и ночь, и невидимые звезды, и само небо, и темнота уносят в бесконечность мои неосуществимые мечты о независимости и свободе.
1938
ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ, КОРОВА!
Сначала крохотный тупорылый паровозик узкоколейки только чихал, как простуженный старикашка, потом засвистел и тронулся по горной дороге, ведущей к Марии Целл.
Поезд был битком набит пассажирами, стремившимися в альпийские отели к знаменитой мадонне Целл, и паровозик разделял нетерпение, охватившее их еще на стоянке в Санкт-Пёльтене. Когда же наконец поезд, послушный рожку проводника, сорвался с места с резвостью молодого жеребенка, так, что в багажных сетках затанцевали чемоданы, а пассажиры повалились в кучу и туристы в перчатках перемешались с паломниками без перчаток, пошатнулись (в полном смысле этого слова) и те и другие: первые — в своем туристском достоинстве, вторые — в благочестии.
Пассажирам передалось настроение весело пыхтящего паровозика, некоторые из них даже закричали «Ура!», но паровозик вдруг рассердился и стал прибавлять ходу — обстоятельство, на которое обращают внимание даже самые испытанные путешественники. Поезд быстро помчался вдоль холмистых пастбищ, подпрыгивая на мостиках, и с невероятной ловкостью пробуравил короткий, но сильно изогнутый тоннель. Когда он вынырнул оттуда, открывшийся взорам пейзаж уже отдаленно напоминал горные виды, восхищение которыми вменяется в обязанность каждому пассажиру.
Должен сознаться, что сначала я недооценил возможностей этого крохотного паровозика. Но тут же обнаружилось, что мое высокомерное к нему отношение лишено всякого основания: он оказался удивительно резвым и мчался по узкому полотну так стремительно, как будто его истинным призванием было терзать людей, страдающих боязнью пространства и другими нервными болезнями, или по меньшей мере выводить их из равновесия.
В интересах полноты повествования должен довести до сведения читателей, что я чрезвычайно труслив, если, конечно, считать трусостью боязнь, а боязнью ту самую фантазию, которая рисует перед нами невероятное количество опасностей, не страшиться которых было бы, выражаясь мягко, признаком ограниченности или, во всяком случае, известного рода ограниченности. Страх такого сорта ничуть не противоречит храбрости или даже, скажем, геройству, порожденному самыми высокими идеалами, какие только может вынашивать в себе человек, — например, идеалом общественного прогресса. Нет ничего удивительного, если вслед за проявлением подобной отваги возникает вполне естественный, можно даже сказать здоровый, страх.
Надо еще прибавить, что, к моему великому стыду, я способен испытывать такой непобедимо панический страх перед возможной катастрофой, несмотря на присутствие других пассажиров, по-видимому совершенно ничего не боящихся. А они действительно чувствовали себя совершенно спокойно в этом тряском поезде, высовывались из окон, сетовали, что ущелье под виадуком недостаточно глубоко, а некоторые из них вообще никак не реагировали на то, что наш поезд мчался, пыхтя, над этим ущельем. Достаточно было, например, взглянуть на одного священнослужителя, о котором я подумал, что он, вероятно, принадлежит к французскому религиозному ордену (к сожалению, мои познания в этой области оставляют желать много лучшего!), как он, ни на что не обращая внимания, с улыбкой на устах продолжал читать свой требник, словно это был не молитвенник, а собрание анекдотов.