Страх мой в первую очередь основан на недоверии, которое в известной степени — а значит, не вообще — я питаю к творениям рук человеческих. Я верю в математику, в физику, в железнодорожное строительство, в расчеты опытных инженеров, в конструкцию тоннелей, но у меня возникает сомнение: верит ли во все это и наш паровозик? Вдруг именно сегодня и именно на примере этой кофейной мельницы, вообразившей себя паровозом, будет доказано, что законы притяжения и скорости — я не говорю совсем, но чуть-чуть, одну лишь капельку — иные, чем это считала до сих пор наука, и тогда…
Но этот маленький паровоз уже двадцать лет пробегает все по тому же маршруту, и никогда ничего не случалось, успокаиваю я себя. Двадцать лет возит он туристов в фешенебельные отели и паломников к альпийской мадонне. Уже двадцать лет! Но ведь в этом-то и вся беда. Если бы, например, я узнал, что вчера поезд пошел под откос, то это, несмотря на мое гуманное умонаправление, все же успокоило бы меня: ведь, надо полагать, крушений поезда не бывает каждый день на одной и той же линии!
Однако до сих пор с нами не стряслось ничего страшного. Длинное и гибкое тело поезда жеманно извивается, он то тащится вверх, то сбегает вниз, скрипит на особенно крутых поворотах — одним словом, делает все что угодно, но нигде не останавливается. От страху пот льет с меня ручьями, а пассажиры, все до единого, даже французский монах, толпятся у окон, из которых открывается вид на все более углубляющееся ущелье, исторгающее у путешественников возгласы восхищения. Все они считают для себя обязательным любоваться пейзажем и делают это с непонятным для меня бесстрашием и слепотой людей, лишенных всякой фантазии.
Пейзаж как пейзаж! Справа — высокие горы, слева — еще более высокие горы, сосны, нависшие над пропастью скалы, а вдалеке — извилины дороги, преодолев которые наш неистовый червяк заберется на высоту тысяча пятьсот метров. Все пассажиры прильнули к окнам на одной стороне вагона; на другой стороне в качестве позорно трусливого противовеса остался один я.
Входит кондуктор-австриец и спрашивает у меня билет. Он для меня является единственной стабильной точкой в поезде и последней моей надеждой: от него мне, может быть, удастся узнать хоть что-нибудь относительно потенциальных опасностей. Я, конечно, тотчас же заговариваю с ним и с места в карьер расспрашиваю его о железнодорожных катастрофах.
— Все мы в руце божьей, — отвечает он.
Мое беспокойство растет. Откровенно говоря, мне хотелось бы, чтобы он сказал: «Даю честное слово, милостивый государь, что с вами ничего не случится». Волнуясь еще больше, я пытаюсь продолжить разговор:
— Это все верно, но я видел однажды, как поезд…
Низенький австрияк все еще не понимает, чего я от него жду, а мне крайне необходимо услышать хоть одну утешительную фразу или хотя бы узреть успокоительный жест. Вместо этого с чисто австрийской обстоятельностью он рассказывает мне известную историю о кирпиче, упавшем на голову прохожего, и каждое его слово бьет меня по голове, как тот самый кирпич, от падения которого никто не застрахован даже на благоустроенных городских улицах. Эта история с кирпичом, подводящая реальный фундамент под возможность любой катастрофы, окончательно выводит меня из себя. Я говорю ему:
— Поймите меня, прошу вас, я не особенно чувствителен ко всяким там кирпичам: они учтены мною как один из реальных факторов того опасного развлечения, которое мы обычно называем жизнью.
Кондуктор идет дальше. Он уже давно ничего не боится. Да и как может бояться человек, не имеющий на то ни времени, ни фантазии? На лице у него написано недоумение: он так и не понял, чего я от него хочу. Из этого, конечно, нельзя сделать вывод, что у кондуктора слишком крепкие нервы, — скорее всего у него психоз другого рода.
Страх мой становится все более мучительным. Вначале я еще кое-как борюсь с ним с помощью самовнушения, но, когда наш поезд вползает на склон какой-то неимоверно высокой горы, мною овладевает нестерпимое желание остановить его и сойти. Я уверен, что все мои читатели очень храбрые люди, совершенно не знакомые с подобным состоянием или знающие о нем только понаслышке. Охваченный страхом человек стоит в тамбуре и ждет, с отчаянием ждет, когда же наконец поезд остановится, а пока он этого ждет, ум его занят таинственными математическими, статистическими и психологическими выкладками. Все обдумав и убедившись в невозможности избежать катастрофы, человек остается в поезде и даже прилипает к окну. Он и вправду начинает верить, что в этой ситуации именно от него, от его поведения, от его спокойствия и бдительности, зависит все на свете. На поворотах такой пассажир внимательно наблюдает за машинистом, нет ли у того тревоги на лице, не высовывается ли он слишком из окна и так далее.