— Пойдем со мной, Томика, пойдем вон туда.
Я стараюсь заманить его в другой угол, куда не достигают взоры сидящих в соседней комнате гостей; там-то уж я надеюсь расправиться с этим негодником. Томи плетется за мной, я поднимаю его, переворачиваю в воздухе, приговаривая: «Гоп-ля, гоп-ля, гоп-ца-ца». Я верчу его, тискаю, подбрасываю в воздух, все быстрее, вверх-вниз, вверх-вниз. Проделывая все это, приговариваю: «у Михока голова…», раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз, «велика голова, голова, как у вола!» Но все мои старания напрасны, пенгё не выпадает из Томи. Наконец я ставлю его на ноги, вытираю пот со лба. Я задыхаюсь, а Томи визжит от восторга. Вот так гимнастика! Пот льет с меня ручьем, мускулы рук болят от напряжения, сердце бешено стучит в груди. Это борьба за мое пенгё, за мое единственное пенгё.
Из соседней комнаты слышится:
— Тогда Рузвельт как хлопнет по столу и говорит: «Я им покажу, где раки зимуют».
Через несколько минут компания собирается расходиться. Томи бежит в гостиную, я следую за ним. Все пропало!
— Половина одиннадцатого, а ребенок еще не спит, — укоризненно говорит папа и качает головой.
Все прощаются. Папа, Томи и гувернантка провожают гостей в переднюю. Объятия и поцелуи. Входная дверь открывается. Сквозняк.
— Прочь от двери, Томи!
Один из дядюшек вспоминает:
— Как это было у тебя? «У Михока голова…» Ха-ха-ха!
И вот мы уже у выхода из дома. Вскоре появляется человек в пальто, из-под которого видны подштанники. Значит, у них даже не лифтерша, а лифтер. Ключ поворачивается в замке. Я старательно протискиваюсь между двумя дядюшками и двумя тетушками, стараясь сжаться, сделаться совсем незаметным. Мы выходим все вместе: первыми идут тетушки, потом я, за мной оба дядюшки.
Проходя мимо лифтера, я делаю многозначительный жест, что платить, мол, будет следующий.
Вот наконец я и на улице. Вдали показался трамвай, все бросаются к нему и кричат мне на ходу:
— Вы не с нами?
— Нет, — отвечаю я им. — Погода замечательная, мне хочется пройтись.
Они так спешат, что даже забывают со мной попрощаться.
1939
ПАНОПТИКУМ
Хозяйка сидела на креслице с обшарпанной обивкой перед кривым зеркалом в золоченой рамке, возмещая недостающие волосы — она лысела с каждым днем — чужими белокурыми косами, которые она и укладывала на макушке в высокую, замысловатую прическу. Над туалетным столиком поднималось густое облако рисовой пудры. Под столиком сидела крохотная болонка японской породы. Кличка ее по каким-то неведомым никому причинам была Леопольд Второй, и если кто-нибудь хотел поманить ее и называл Леопольдом Первым, то она и ухом не вела. Хозяйка — как это уже, очевидно, поняли мои уважаемые читатели — возглавляла отнюдь не какой-нибудь монастырский орден. Нет. Она была владелицей паноптикума, что находится в городском парке, и звали ее вдова Шрамм, урожденная Розалия Мальтичка.
Бодог Шрамм лет сорок назад был агентом по реализации земельных участков, то есть покупал и продавал землю, как того требовали законы его профессии. Так, он торговал участками в столице, пока наконец и сам не приобрел землю в парке как раз в то время, когда перед зрелищными предприятиями открывалось блестящее будущее. Шрамм сколотил из досок балаган и первым делом нанял Мартона Жиго, который был тогда учеником каменотеса, а в свободное время с большим искусством создавал из дерева и воска фигуры людей, всякого рода чудовищ, а когда случались заказы, то и другие безделицы.
Бодог Шрамм велел Мартону Жиго вылепить из воска голого негра высотой без малого два метра и такую же негритянку, только чуть-чуть пониже. Мартон Жиго выполнил это поручение с такой натуралистической достоверностью, что господин Шрамм счел необходимым украсить этих огромных кукол фиговыми листками, также восковыми, чтобы смягчить слишком ярко выраженный в этих фигурах характер наглядных пособий по анатомии. Негров поместили на низкий помост, позади них поставили две пальмы, и таким образом балаганчик превратился в паноптикум, открытие которого и состоялось для «многоуважаемой публики, жаждущей расширить свои познания в области естественных наук».
До восьми часов вечера входной билет стоил два крайцера, после восьми — шесть, так как вечером негров показывали без фиговых листков. Публика валом валила, учась и просвещаясь, или, точнее, углубляя свое знакомство с естествознанием, так что Бодог Шрамм вскоре окончательно бросил спекулировать земельными участками, целиком посвятив себя «популяризации естественных наук». Во всяком случае, так заявлял он всегда в полицейском управлении своего района, куда его каждые три месяца приглашали ввиду падавших на него подозрений в нарушении правил общественной благопристойности.