Госпожа Розалия становилась в таких случаях позади Жиго и наблюдала, как в лице и теле восковой куклы появляется сначала еле заметное, а потом все большее сходство с оригиналом. Фальшивые косы на голове у мадам лежали при этом в таком поэтическом беспорядке — особенно в предобеденные часы, до того как она усаживалась у окошечка кассы, — что были похожи на плетеные калачи, и она, взволнованная желанием помочь Жиго в его работе, передвигала их, словно раскатывая тесто, то направо, то налево.
— Больше ужаса на лице, дорогой мой Жиго, надо усилить выражение смертельного отчаяния, — подсказывала она художнику, в глазах которого светилась мечта, а на лоб падали седеющие кудри, или, вернее, грязно-белые лохмы. Следует отметить, что Жиго лишь в крайне редких случаях и исключительно после получения более крупного аванса красил их в красный цвет у парикмахерских дел мастера Гамолина. У Жиго была странная мания: он красил волосы, но не в каштановый, белокурый или черный цвет, а в огненно-рыжий, так что казалось, будто на голове у него горят красные языки пламени.
Однажды ночью, когда в парке все затихло — визг женщин на американских горах, шарманки каруселей, адский шум выстрелов в тирах, — Мартон Жиго вынес на маленький задний двор паноптикума, весь увитый плющом, свой станок для лепки. Поставив рядом с собой на шаткий садовый столик бутылку легкого красного вина и напевая все ту же песенку «Волны Балатона», которую можно было от него услышать вот уже несколько десятков лет подряд, Жиго принялся лепить из воска маленькие фигурки, на этот раз для собственного удовольствия. В таких случаях он лепил обычно то, что видел за день: коренастого, мускулистого мужчину с тачкой, босоногую девчушку в пестром переднике, подающую кирпичи, рабочего, сидящего с кельней в руках на качающихся досках где-то между пятым и шестым этажами, или старого слепого нищего, ожидающего, чтобы кто-нибудь помог ему перейти улицу. А когда вина в бутылке оставалось совсем немного, Жиго начинал лепить Муссолини, Гитлера, Хорти и им подобных, изливая всю горечь своей души в том, что придавал их физиономиям ужаснейшие гримасы.
В этот памятный день воск так и распластывался под его пальцами, фигурки рождались почти без усилий, сами собой, а Жиго все громче и бесшабашней пел свою заунывную песню. Потом его помутневший взор остановился на уже вылепленной фигурке, и он — что греха таить? — заорал во все горло:
— Заткни глотку, Жиго! — послышался сверху голос Розалии, лысая голова которой (ее волосы в ночное время покоились на тумбочке возле кровати) высунулась с обвитого плющом балкона. А за ее спиной, из глубины спальни, послышалось бормотание Шрамма:
— Оставь его, мать! Ну его к черту! Пусть себе развлекается!
Но замечание мужа подействовало на Розалию отрицательным образом, и ее мясистые губы задвигались еще стремительней:
— Какое он право имеет впустую переводить такой дорогой воск да еще орать по ночам своим петушиным голосом! Ступай спать, ты, филин чертов!
А снизу все страстнее и мощнее лилась песня:
— Заткнись! — заорала вне себя Розалия.
— Сама заткнись! — крикнул ей в ответ Жиго, поразив этим хозяйку в самое сердце.
— Пьяная свинья! — взорвалась Розалия, приставив рупором обе ладони ко рту. — Неблагодарная тварь! Как ты смеешь так отвечать своим благодетелям? Ты слышал, Шрамм? Слышал, что сказал этот ничтожный Мартон Жиго?
Шрамм лежал на кровати, выставив свой большой живот и скрестив тонкие ножки: точь-в-точь одна из восковых фигур его паноптикума. Скучным голосом он произнес: