— Да ничего нового, господин Гамолин, — ответил Жиго, взглянув на себя в зеркало с выражением скуки и отвращения к самому себе вообще и к своим выкрашенным в красный цвет, линяющим волосам, в частности.
— Будем красить? — спросил Гамолин, взглянув на посеревшие волосы Жиго.
— Нет! — отрезал Жиго. Если бы его ноги доставали до скамеечки под умывальником, то он и притопнул бы. — Не будем красить, Гамолин, — добавил он уже мягче, — ни сегодня, ни завтра, никогда… — а затем сказал совсем кротко: — Пусть остаются седыми, дорогой Гамолин, пусть будут серыми, будут бе…
Он запнулся, в голосе его слышалась растроганность, а кисточка и пальцы Гамолина тоже сразу стали мягче и нежнее: что могло случиться с этим бедным Жиго, если он отказывается навсегда от крашения волос, от своей давней страсти иметь красную шевелюру.
— Ну, что вы!.. — тонко пропел Гамолин, — зачем вы это так? Сегодня у вас такое настроение, завтра будет другое. Может быть, с вами что-нибудь случилось, маэстро?
Таким обращением Гамолин хотел лишить свой вопрос всякого оттенка чувствительности.
— О! — протянул Жиго. — Случилось такое, дорогой мой Гамолин, что весь этот паноптикум надо бы на куски разнести, понимаете? Разбить его, уничтожить, превратить в труху… В тррруххху!.. — повторил понравившееся ему слово Жиго, вкладывая все свое волнение в звуки «р» и «х». Его грустно мерцающие глаза теперь метали искры, так что у Гамолина в ответ еще сильнее задрожали бачки.
— Вы бы все-таки поостереглись так выражаться… Опасно это… — высказал свое мнение парикмахер и уже начал снимать обратной стороной бритвы пену около уха своего клиента — в том месте, откуда он обычно начинал бритье.
— Почему опасно? — воскликнул Жиго. — Если бы вы видели, дорогой Гамолин, если бы вы только видели хозяйку на диване около Тони Батлера с этим кожаным великаном… — Бритва замерла в руке у Гамолина: он внимательно вслушивался в слова своего постоянного клиента, — …с этим кожаным животным, курящим сигару покойного хозяина… И если бы вы видели господина Шрамма, стоящего тут же около них, между Гитлером и Муссолини…
Гамолин не понял ни одного слова из того, что говорил ему Жиго и, будучи человеком обстоятельным, остановил поток слов Мартона вопросом:
— Разрешите спросить?..
Но в этот момент дверь парикмахерской распахнулась, на пороге появился Петур, разносчик газет. Как обычно, он прямо с порога кинул в парикмахерскую вечернюю газету, но сегодня еще и крикнул при этом:
— Муссолини арестован! Капут дуче!..
Теперь уже Гамолин окончательно превратился в статую с бритвой в руке, и на его презрительных губах застыло такое выражение, как будто он сосал лимоны. Жиго, весь в мыле, вскочил с кресла, откинув в смятении белую простынку на плечо, словно это была тога. Глаза его сверкали, от волнения он даже казался выше, чем был на самом деле, в мягком голосе зазвучали стальные нотки:
— В прах разлетается паноптикум! Вы понимаете, дорогой Гамолин! В прах!
Он уселся опять в кресло, провел рукой по голове и сказал:
— Красить волосы!
В голосе его звучал приказ.
— В ярко-красный цвет, — подхватил Гамолин помолодевшим и приободрившимся от такого неожиданного оборота голосом.
— Да, дорогой Гамолин, в огненно-красный цвет! — восторженно воскликнул Жиго, как будто говорил о чем-то, что было символом, о чем-то, имеющем другой, известный ему одному смысл.
1948
АБРИШ СТРЕМИТСЯ К МИРОВОМУ ГОСПОДСТВУ
Наш герой, Абриш Розенберг, с 1933 года проживал на улице Мурани, если глагол «проживать» можно употреблять и тогда, когда человек снимает угол в комнате, где обитают еще двое.
Уже три года жил он в этом доме, поражая соседей, занимавших различное общественное положение, своей способностью лавировать между подводными скалами нужды. Все удивлялись его устойчивой жизнеспособности в повседневной борьбе с бедностью…
Господин Шлегер, повелитель улицы Мурани, тот самый, у которого были камни в почках, обгладывал гусиную ножку, когда Абриш, закончив какую-то почти что даровую работу в его доме, заглянул к нему в пахнущую жареным луком столовую. На груди у Шлегера топорщилась белая салфетка, концы ее торчали заячьими ушами за его затылком. Он спросил Абриша:
— Ну что, Розенберг? Не работаем?
— Я, к сожалению, нет. У меня нет работы, но вы, уважаемый господин, да: вы трудитесь над гусиной ножкой, а это, вероятно, очень тяжело… Я вижу, что вы даже вспотели. Нелегкое это дело — обглодать гусиную ножку, особенно если у человека зубы так и ходят во рту. Я пришел попросить вас, дорогой господин, чтобы вы нашли и для меня хоть какую-нибудь работу…