Ребята слушали Розенберга. Их личики сияли от восторга, их сердца бились в унисон с сердцами животных, они любили и жалели и грустного слона, и униженного орла, завидующего аисту, и льва, желающего быть тигром, и тигра, горюющего о том, что не он царь зверей, и павлина, страдающего несварением желудка.
— Еще, дядя Абриш, еще, — просил маленький Розенберг, глаза у которого и от любопытства, и от фамильной гордости сверкали, как у крохотного дикого зверька.
— А что еще есть? — спросил Яни.
— Ай-яй! — сокрушенно вздохнул Абриш Розенберг. — Если бы вы знали, как много еще всего!
— Так расскажите же нам, расскажите… — умоляли мальчики дядю Абриша.
— Сейчас, ребята, мне больше нельзя задерживаться с вами, — говорил старик. — Времени нет. Я должен вернуться к пони. Но если бы вы знали, как надоело мне катать в колясках этих милых деток! Я больше люблю диких зверей. Если бы мои слова услышал бедный покойный отец, он бы, наверно, сказал: «Не сойти мне с места, если этот Абриш нормальный человек. Как мог родиться на свет такой сумасшедший в простой, порядочной семье Розенбергов? Он любит диких зверей! Ничего себе вкусец!» И вы знаете, это, действительно, странно. Ребенком я боялся собак, даже козы, молоко которой мы пили там у себя, в Оласлиске, где мой папа работал резником. Один раз отец (а был он большим и сильным человеком) сказал: «Какой ты трус, Абриш! Как может быть Розенберг таким трусом?» Он повел меня во двор и заставил смотреть, как резали козу. Я тогда в первый раз увидел кровь, но не стал храбрее: после этого много лет подряд я даже до цыпленка не решался дотронуться. А смотрите, кем я стал теперь. Чуть ли не укротителем львов. Куда только не забросит судьба человека! Я много размышляю об этом, когда сижу у себя на улице Мурани, и боюсь дворника — ну как вам сказать? — гораздо больше, чем льва. Судьба забросила меня сюда, в зоопарк, и я привык к зверям. Привык? Лучше сказать — полюбил.
Я убедился, что у зверей тоже много неприятностей. Вот, например, у слона, у Сиама, прошу покорно, уже тридцать лет как испортился один зуб во рту. Образовалось дупло, зуб гниет, и Сиам страдает от этого так же, как когда-то страдал мой дедушка там, в Оласлиске, потому что добрых двадцать лет не решался сходить к цирюльнику, чтобы тот вытащил ему этот зуб. Иногда у старика Сиама до того болит зуб, что он стоит на одном месте, покачивается и мотает хоботом то направо, то налево и так страдает, что даже смотреть на него — сжимается сердце. В таких случаях я даю ему с полкило салициловой кислоты в порошке (это немножко помогает), и он даже хвостом виляет мне в знак благодарности. Пробовали ему этот зуб вытащить, но не удалось, хотя мы его и связали и даже специальные щипцы для этого случая изготовили, длиной в полтора метра, потому что ветеринар стоял за загородкой и хотел оттуда залезть Сиаму в рот. Мы говорили ему, что он может спокойно войти к слону и вырвать у него зуб, но он не решился войти к Сиаму и в результате сломал ему гнилой зуб, корень оставил во рту, получил за это пятьдесят пенгё и ушел домой. Бедный Сиам, боком вышло ему лечение.
Может быть, вы думаете, что лев здоров? Как бы не так! Ногтоеда у него. Вы думаете, это пустяки? Два раза в год ему срезают когти, а воспаление все продолжается. Когда он жил в дремучих лесах или в пустыне, бегал себе на просторе, когти у него сами собой обтачивались. Ну, а здесь, в клетке, как он обточит себе когти? Они врастают ему в мякоть, и он так воет от боли — как бы это вам получше сказать? — словом, рычит, как лев. Тогда о нем говорят: настоящий дикий зверь. Дикий зверь? Гм. Я и ему даю двести граммов салицилки, и он за это так благодарен, что мне даже не нравится, когда дикие звери бывают такими благодарными. Ну, а бегемот? О нем и говорить нечего: ведь он слеп. Именно так, уже двенадцать лет, как он ослеп. Разве это жизнь? Хорошо еще, что у него все есть: ему привозят из источника Сечени хорошую артезианскую воду, зимой у него квартира с центральным отоплением, но ведь он все-таки слеп! Катаракта у него на обоих глазах, но оперировать его нельзя. А когда ему бросают хлеб он разевает пасть совершенно так же, как и остальные бегемоты.
Рассказывая все это, дядя Абриш шел по дорожке к домику, где помещались пони, а дети, окружив, его, следовали за ним, и в их взглядах читалось и удивление, и понимание, и недоумение, и благоговейное ожидание дальнейших чудесных рассказов. Яни Чуторка чувствовал, что почему-то он несет ответственность за все, рассказываемое дядей Абришем, и если в словах Розенберга есть что-нибудь не совсем понятное, то именно Яни должен будет объяснить это вечером боевой дружине уличных ребят.