Палинкаш оглядел ее с головы до ног.
— Ну, ладно, — сказал он. — Я вам сейчас выпишу топливо, но если вы сказали неправду, если ввели меня в заблуждение, то… — И, подняв ордер так, чтобы на него падал свет, он прочел вслух:
— Пять центнеров печского кокса, сорт «первый а» и два центнера дров на улицу Эстер, 94, второй этаж, холм Роз.
— Вот и все, — успокоилась Леимлине. — И стоило из-за этого копья ломать? Как только не стыдно…
Дяде Чихе, тому самому, что когда-то работал у механической пилы, надоело слушать ее разглагольствования, и он проворчал:
— Ладно, ладно, мамаша, ступай восвояси…
Слово «мамаша» поразило Леимлине в самое сердце. Ей было не больше сорока, и она сочла чудовищной несправедливостью, что какой-то грубый старик называет ее запросто мамашей. Это поистине чудовищно несправедливо. А она больше всего на свете ненавидела несправедливость…
Казалось бы, что все самое существенное о Леимлине мы уже рассказали. Так оно и было бы, когда б она смогла тут же отвезти домой полученное топливо. Но возчиков поблизости не было, и Леимлине на какой-то миг растерянно остановилась возле весов. Растеряться она могла лишь очень ненадолго.
Она смотрела, как на весы медленно въезжали многотонные грузовики, как сердитые возчики, надрываясь от крика, подгоняли упиравшихся лошадей, как был взвешен мотоцикл с привязанными по обе стороны огромными корзинами и даже — точь-в-точь, как я рассказываю, — тележка, запряженная двумя осликами, настоящими упрямыми ослами, которые никак не хотели подняться на весы. Добродушный пожилой возчик Михай Боронка — на вид ему было от сорока до пятидесяти — сначала с улыбкой крутил хвосты осликам, стараясь побудить их сделать несколько шагов, и уговаривал почти вежливо: «…добром прошу тебя, Розмаринг, иди, пожалуйста, а не то дам тебе пинок прямо…» — он не преминул уточнить, куда именно, отчего Леимлине хоть и потупила свои видавшие виды глаза, но все же усмехнулась снисходительно, показывая тем самым, что она в состоянии оценить красочность народного языка…
Один из двух осликов, которого звали Тульпица, как это вскоре обнаружилось из обращения к нему возчика (почему именно Тульпица, мне совершенно неизвестно), уже тронулся с места, во всяком случае сделал два шага, показывавших его добрые намерения. Даже человек, ничего не смыслящий в ослах, мог бы догадаться, что характер у Тульпицы был хороший. Второй же ослик, Розмаринг, острые уши которого и насмешливая морда говорили сами за себя, не поддавался ни на какие уговоры: чем больше Боронка старался убедить его, взывая к самым лучшим его чувствам, тем больше упрямился Розмаринг, презирая и свое ремесло и вообще весь мир.
Несмотря на то, что левая рука у Боронки была сухая, он был крепок и мускулист, злость придала ему еще больше силы, он ухватил за хвост упрямого Розмаринга и вместе с ним, Тульпицей и пустой тележкой очутился на весах.
Даже мысленно нельзя было заподозрить Михая Боронку в том, что он эксплуатирует кого-то или питает пристрастие к частному промыслу, а тем более в том, что у него имеется собственный извоз и он строит какие-то там дьявольские капиталистические козни, опираясь на этих двух осликов. И речи об этом быть не могло! В ту зиму Боронку самого эксплуатировали не менее, чем Розмаринга или Тульпицу, а возможно, даже и более.
Для исторической точности (а я всегда стараюсь ее соблюдать) нужно еще упомянуть о господине Ёдёне Гайначке и о его супруге, обитавших на самой вершине холма Роз и всю жизнь бывших частными собственниками и частными предпринимателями. Хотя почти вся их жизнь прошла в степи комитата Шомоди, неподалеку от Дэда, их все же нельзя было запросто причислить к категории помещиков, так как имение, где они жили без малого тридцать лет, принадлежало не им, а брату Ёдёна Гайначки, который уже сорок лет как эмигрировал в Америку. Однако по причине ли налогов и других не менее важных обстоятельств, а может быть, и благодаря нежному родственному чувству, которое американский Гайначка питал к Ёдёну, он не хотел, чтобы имение было переведено на имя брата. Таким образом, Гайначка был чем-то вроде наместника в имении своего брата, лжепомещиком, не имеющим ни звания, ни ранга, ни обязанности уплачивать налоги.
Упомянутый Гайначка проживал теперь на холме Роз, а его собственность состояла из двух парных ослиных упряжек. На этих осликах он возил всем проживающим на вершине холма уголь, кокс и дрова, договариваясь об уплате за извоз на частнопредпринимательской основе. На одной ослиной упряжке ездил он сам, так как считал, что «в труде нет ничего зазорного». На другой ездил Михай, сын Яноша Боронки, бывшего дворника в поместье.