— Уходите отсюда, матушка, опять вы здесь комедию разыгрываете.
Но для старушки это вовсе не являлось комедией. Она вся была охвачена серьезным и глубоким желанием прощаться с незнакомыми ей покойниками, чтобы таким образом понемногу распрощаться с собой. Есть ведь люди, которые ходят в кино, в театр, на концерты — им это нравится. А эта старушка ходила на кладбище, потому что она любила покойников. Наивысшей радостью для нее было способствовать своими слезами вознесению умерших. Чем холоднее и бездушнее были похороны, тем сильнее ощущала она в себе это желание. Откуда брались у нее слезы, чтобы оплакивать каждый день иногда даже по десятку покойников, мы этого не в силах объяснить. Зато мы совершенно уверены, что до дня своей собственной смерти она их выплачет, все до последней слезинки.
Неожиданно прозвучавшее рыдание нарушило холод похоронного настроения. Казалось, каждый звук этого плача взывает к присутствующим: опомнитесь, вы же на похоронах! Обратите внимание на покойницу, она ведь тут перед вами, и, хотя она молчит и ее бледные губы крепко сжаты над беззубым ртом, все же вы собрались сюда именно ради нее: она находится здесь в центре всего, речь идет о ней, она умерла, никто никогда больше не увидит ее, не поздоровается с ней и не попрощается; разве только, да и то очень редко, воспоминание о ней выльется во вздох над ее карточкой (совершенно на нее не похожей), и тут же и карточка, и воспоминания будут снова на долгое время погребены в пыльном ящике комода.
Внезапный плач поставил покойницу в центр внимания всего лишь на несколько мгновений. Мне лично кажется, что так и должно быть. Во всяком случае, всем кажется, что это правильно, особенно когда речь идет о чужих похоронах, а не своих собственных.
Минутная стрелка, как заметил Макула, передвинулась по циферблату еще на три деления. Три минуты — время большое, особенно если человек проводит эти три минуты у гроба. Собравшиеся на похороны начали нервно топтаться. Некоторым из присутствующих казалось, что осенняя сырость подымается по ногам все выше и выше и уже пронизывает даже те части тела, лечение которых требует длительного времени и больших расходов.
Главный бухгалтер подсчитал присутствующих. На похороны явились ровно тридцать два человека. Остальных, очевидно, задержала плохая погода, да и дневное время не особенно удобно для похорон. Но надо еще учесть, что многолюдные и слишком частые собрания изнурили людей. Небольшая группа легко разместилась вокруг гроба, и Макуле было прекрасно видно, что у двери нет никого, а на площадке перед покойницкой топчутся двое или трое. Это были страстные курильщики, не вытерпевшие затяжного темпа, в котором Тереза возносилась на небо, и решившие убить время одной-двумя сигаретами.
Мало, думал Макула, очень мало. Ну, допустим, что долгая болезнь Терезы за последние полтора года не только разрушила ее мышцы, ослабила сердце, лишила сил, но и разогнала всех ее друзей. Но все равно мало. Ведь я-то не умер! И как я работаю, как работаю! Что было бы с Государственным Шпинатом без меня? Да и был ли бы вообще Государственный Шпинат? Что они хотели сделать? Объединить и централизовать все овощи страны в одно огромное предприятие. Ну и что бы из этого получилось? Безликое ничтожество. Чего только не пришлось мне проделать, обмозговать, осуществить, организовать! Децентрализация. Именно так! Децентрализовать… децентрализовать… Это правильно и принципиально, с моей точки зрения. Ну, я и стал на такую позицию. Заслужил я этим уважение и признание? Нет. Разве пришел Бунетер, чтобы пожать мне с сочувствием руку? Разве пришел секретарь партийной организации? И ни одного представителя из министерства! Никого… никого… никого!..
Могильщики стояли в ногах гроба и ждали сигнала, чтобы взяться за него. Снаружи, перед покойницкой, послышалось звяканье лопат, скрип повозки и странные, глухо звучащие профессиональные выкрики возчиков:
— Но, сволочь! Тпру… Назад… — за которыми последовали короткое ржание и тихий вздох.
— Пора, дядя Дьюла! — сказал Янош Крутачи и крепче взял дядю под руку.
Наступил тот момент похорон, когда люди, осознав, что покойник уходит под землю, пугаются; страх проникает даже в самые бесчувственные души, и рыдания сотрясают присутствующих. Смерть становится серьезным делом, так как, пока покойник еще среди живых, смерть не является смертью, да и покойник не кажется настоящим покойником. Пока мертвец лежит в открытом гробу и все его видят, он еще сохраняет хотя и слегка искаженное, но все же человеческое обличье усопшего, он еще человек, все у него — и одежда, и форма рук, и цвет волос — обычное, он еще до известной степени — гость человеческого общества.