Даже после смерти на лице у господина Нуллы сохранилось испуганное и покорное выражение. В его смерти не было ничего трагического. Пиштике отважился подойти к умершему ближе и впился в него глазами, но сестра не давала ему броситься на грудь мертвого отца. Она оттолкнула его чуть не со злобой, как будто отец умер только для нее одной. Однако из всех воплей самым громким был, несомненно, вой служанки, которая оплакивала умершего хозяина с такой непоколебимой преданностью, что соседи должны были непременно почувствовать желание взять к себе «столь верную прислугу». В комнату проникал из кухни сильный запах капусты, и это обстоятельство до некоторой степени снижало трагичность момента. Увидев меня, госпожа Нулла упала мне на грудь и прорыдала:
— Зачем он убил себя? Зачем он это сделал? О, скажите, скажите мне, зачем? — Она захлебнулась от слез и зарыдала с новой силой.
В углу комнаты стоял солдат; он прислонился спиной к буфету и задумался. Вероятно, это был ухажер служанки, попавший в столовую только благодаря таким чрезвычайным обстоятельствам. В другом углу собравшиеся обсуждали вопрос о праве семьи умершего на пенсию, в третьем — жалели детей, в четвертом — говорили о высоких добродетелях покойного.
И среди всего этого шума, воплей и рыданий в распавшемся кругу своей семьи господин Нулла лежал такой грустный, такой обиженный, как будто успел раскаяться в том, что сделал.
— Уже пришли за беднягой, — сказал кто-то громко. Рыдания еще больше усилились.
Четверо огромных равнодушных мужчин вошли в комнату. Молодой человек, очевидно, осмотрщик трупов, остановился перед диваном, взглянул на покойника, склонился к его сердцу, затем кивнул головой. Те четверо схватили господина Нуллу. Они не сказали никому ни слова, ничего не спросили, просто положили покойника в гроб и понесли вниз по лестнице.
— Что ты, Иожи? Не закуривай так сразу! — прошептала полненькая женщина своему мужу.
Весь дом вышел провожать умершего, жильцы спотыкались о брошенную метлу младшего дворника, а швейцар, известный всем своим спесивым и необщительным нравом, снял шляпу и низко поклонился.
Четверо мужчин вышли, шаркая ногами, на лестницу, один из них споткнулся, грязно выругался и поправил сдвинувшуюся набок крышку гроба.
1932
ЛАЙОШ НУЛЛА ПУСКАЕТСЯ ВО ВСЕ ТЯЖКИЕ
Господин главный бухгалтер Лайош Нулла поднялся из-за своего письменного стола, вынул из жилетного кармашка массивные золотые часы с двойной крышкой (полученные в наследство от дедушки), посмотрел сначала на них, потом на стенные часы конторы, повернулся с довольным видом к своим коллегам и воскликнул:
— Шесть часов, господа!
После этого господин Нулла симметрично сложил разбросанные по столу бумаги и книги, наведя на нем тот унылый порядок, какого он придерживался всю свою жизнь. Затем двумя пальцами левой руки — большим и указательным — вытащил из заднего кармана брюк полученный в наследство от отца серебряный портсигар и, нахмурившись, пробормотал:
— Утром у меня было пятнадцать сигарет… Восемь я выкурил до обеда… одну за обедом… пять после обеда… всего четырнадцать… Одной не хватает.
Он обратился к своим коллегам:
— Пардон, не брал ли у меня кто-нибудь сигарету?
— Да, — ответил один из служащих, господин Домби, — я осмелился попросить ее у вас.
— Ах да, конечно, — сказал господин Нулла и, видимо, успокоился.
Выйдя из конторы, господин Нулла приосанился, сунул под мышку зонтик и пошел по той самой улице, по которой вот уже двадцать лет каждый день возвращался домой. Маленькая прогулка, полезная для здоровья, как любил говорить он. Если погода была хорошая, то он шел домой пешком, а если лил дождь, садился в трамвай. На такси он ездил всего два раза: один раз, когда вывихнул ногу, другой — когда ему неожиданно повысили жалованье.
Господин Нулла не торопясь шел по направлению к дому; его голубые глаза светились так же безмятежно, как и во все предыдущие дни его жизни: они словно сообщали всему миру, что их владелец со спокойной совестью оглядывается на прожитый им трудовой день. Эта, можно сказать, гордая голубизна свидетельствовала о том, что господин Лайош Нулла доволен собой, своей семьей и обществом, что он всегда свято выполнял свой долг и за всю жизнь не испытал ни потрясений, ни страданий (если предположить, что ему было ведомо, что такое страдание).