Вечером, когда господин Нулла сел ужинать вместе с женой, дочерью и сыном, настроение у него было преотвратительное. Глава семьи не произнес ни слова, сидел молча, уставившись в одну точку, и дольше обычного ковырял вилкой в тарелке. Время от времени он поднимал глаза и обводил ими комнату. В них светилась грусть, когда он смотрел на пианино, где на пюпитре стояли раскрытые ноты с этюдами, которые его дочка с неукротимым рвением барабанила по многу раз в день, или на картины, висевшие на стенах столовой (картины эти, двадцать лет назад принесенные в виде свадебного подарка чете Нулла, долгое время до того украшали стены другой столовой). Смотрел он на сына, в котором, невзирая на нежный возраст, было так развито чувство семейственности, что он одновременно походил на мать с отцом, а также на дедушку с бабушкой; смотрел на дочь, которой как бы мимоходом, но от всего сердца мать говорила: «Если я узнаю, что ты… то сначала тебя, потом — себя…» Но дольше всего взгляд господина Нуллы задержался на жене, которая обычно произносила длинные речи — пылкие, агрессивные, примирительные, невнятные, каверзные, язвительные, подстрекательские, ехидные и жалостливые, предметом которых служили три «совершенно различные» темы: деньги, доходы и жалованье… Под конец взгляд господина Нуллы остановился на маленькой гипсовой статуэтке Вольтера (тоже свадебный подарок), о котором он слыхал хотя и немного, но вполне достаточно для того, чтобы иной раз усомниться в совершенстве мира.
Через полчаса после ужина все домочадцы отправились спать. В наступившей тишине был слышен торопливый шепот детей, читавших молитву. Иногда они глубоко вздыхали или обменивались вполголоса короткими фразами.
Но господин Нулла и его супруга улеглись в этот вечер рядом, не произнося ни звука. Они не шептались, как обычно, о погоде (особенно о плохой погоде), о прислуге (особенно о теперешней прислуге), об еде (особенно о том, как много ест приходящий к служанке солдат), о генеральной уборке (особенно о той пылинке, которая по небрежности прислуги осталась в левом углу крышки пианино). В этот вечер господин Нулла и его супруга лежали, повернувшись друг к другу спиной. В этом было даже нечто пикантное…
Жена, затаив дыхание, раздумывала о столь внезапной перемене супружеских привычек. Сначала она только прислушивалась, стараясь в темноте разглядеть мужа и определить, причину его загадочного молчания, но потом не выдержала и спросила:
— Ты что делаешь, Лайош?
— Размышляю! — сухо ответил господин Нулла.
Жена задумалась.
— Что за глупости ты говоришь, Лайош! — произнесла она наконец, уютно укрылась перинкой и попыталась заснуть.
Но господин Нулла не мог сомкнуть глаз: его осаждали мучительные мысли.
«Как назвала меня эта блондинка? Почтенный… Ну не нахальство ли? Конечно, надо еще знать, что она хотела этим сказать. Да, да, мне кажется, я понимаю ход ее мыслей: я — почтенный, уважаемый человек, всю жизнь делал только то, что делают другие, думал то, что думают другие. Ну, а что еще я мог делать? Что еще можно делать, если всякое особое мнение только сеет беспокойство среди людей? Сколько раз говорил мне покойный тесть: умный человек — самое вредное существо для общества. Он был глубоко прав! Но почему эта блондинка так презрительно смотрела на меня, когда заявила: «Вы — почтенный человек!» По какому праву говорит с насмешкой такая… Но постойте-ка… ведь она права! Я не обманывал, не крал, не подделывал векселей, не убивал, не изменял жене, никому не врал, обо мне никто не говорит плохо, потому что и я ни о ком не говорю плохо. Я никогда не забывал о себе (хотя, вероятно, это самые прекрасные минуты в жизни человека, когда он может позабыть о себе), но никогда не забывал и о других. Ничего плохого я не делал, но и вообще ничего не делал. Я ничего не делал!..»
Дойдя в своих размышлениях до этого места, господин Нулла запнулся и повторил: «Да. Я ничего не сделал! В том-то вся беда. Если бы я сделал хоть что-нибудь такое, чего не делают другие или по крайней мере что только немногие делают… Но нет, я ничем не отличаюсь от своих соседей! Я родился и умру, и в той черточке, которая будет высечена на моем надгробии между датами рождения и смерти, не будет никакого, ну просто никакого смысла».
Сделав это открытие, господин Нулла глубоко вздохнул.