— Значит, они отравились грибами! — воскликнул гробовщик.
— Т-с-с! — прошептал Зюнецке. — Пора бы вам уже отвыкнуть, дорогой дядюшка, называть вещи своими именами.
— Ты прав, — ответил Тотенвунш, — это большой недостаток. Но что я могу поделать, если в жизни случаются такие вещи, которые возбуждают человеческое любопытство. Поэтому я и прошу тебя, дорогой племянник, не обижайся на мой возглас: в него я вложил всю свою верноподданническую радость по поводу счастливого спасения нашего короля — радость, которую я не могу не испытывать и как человек вообще и как слуга короля в частности. Только провидение могло спасти нашего любимого монарха от этих ядовитых и коварных грибов!
— Т-с-с! — прошипел опять Зюнецке. — Мы вторгаемся в очень опасную область. Для выражения подобных мыслей нужны более плотные стены и совсем слабенький голосок.
— Вот мое волосатое ухо, шепни в него, — еще больше загорелся любопытством гробовщик и, сняв цилиндр, приблизил свое, действительно волосатое ухо к толстым губам Зюнецке.
— Это было ужасное дело, — зашептал ему на ухо племянник, — страшное и таинственное, как все вообще в королевском дворце.
— Представляю, что за удар это был для доброго сердца нашего короля!
— Да! — согласился Зюнецке. — Я видел, что он сегодня вместо обычных шести яиц всмятку съел только одно, да и то неохотно. И выглядел он неважно: бледный, глаза красные от бессонницы, под ними темные круги, а его руки, руки короля, дрожали.
— Эти благословенные руки! — сказал гробовщик, пристально глядя на королевского подавальщика, как бы желая проверить впечатление, произведенное словом «благословенные», но, поскольку Зюнецке не реагировал на него, Улрих Тотенвунш продолжал: — Одного я все-таки никак не пойму…
— Спрашивайте, может быть, я и смогу дать вам ответ, — заметил Зюнецке с превосходством сведущего человека.
— Значит, король сам не ел грибов?
— Вы угадали, дядя, — ответил королевский подавальщик.
— А почему?
— Его величеству, как всегда, ужин подавался отдельно.
— Понимаю, — глубокомысленно сказал Улрих Тотенвунш и выбил всеми пятью пальцами на лежащем рядом цилиндре ту самую дробь, которую научился выбивать еще совсем молодым солдатом на королевском барабане.
— А кроме того, его величество вообще ни к чему не притронулся. Только после ужина, когда гостями был съеден грибной торт, король в сопровождении своей свиты подошел к огромной сияющей украшениями елке и изволил скушать один из висевших на ней апельсинов. По знаку его величества в залу вошли лакеи с длинными палками; они потушили люстры, а затем зажгли сотни разноцветных свечей на елке. О, как это было прекрасно, дорогой дядя, прекрасно и божественно, когда с верней галереи зала послышались звуки органа и пение хора, к которому присоединились голоса гостей, и хвалебный гимн вознесся к небу, славословя господа бога нашего. Его величество стоял перед елкой, и я видел своими глазами, как на его королевских очах показалась слеза. И вдруг, когда песнопение еще не замолкло, генерал Троммельхен, этот доблестный рыцарь, начинает шататься, ему становится плохо, он бросается к выходу и, еще не дойдя до двери, делает нечто, совершенно беспримерное при царском дворе; а вслед за ним Шнеттендорф, главный королевский судья, перестает петь, и его тоже тошнит. Рвота охватывает всех присутствующих. Генералы фон Рибау, Иелленсдорф, Книккехерд, Шёнессер, Бреккендорф, Гинзельнест и Шухаффер, граф Тирпау, барон Цулейндер и, конечно, сам канцлер Пуккендорф — все шатаются, стонут, охают, извиваются в судорогах и, поддерживаемые лакеями, оставляют зал. Дорогой дядюшка, я никогда до этого не видел такой ужасной картины и, прошу вас, не расспрашивайте меня дальше: даже воспоминание об этих грибах настолько ядовито, что мне самому становится плохо.
— Ну а король? Что было с королем? — настойчиво расспрашивал гробовщик.
— Не знаю. Помню только, что его величество ни на что не жаловался и с ним ничего не случилось.
— На то он и король! — с подчеркнутым почтением воскликнул Улрих Тотенвунш.
— Да ведь он знал, отлично знал, какими грибами угощает своих гостей в этот сочельник!
И Зюнецке рассказал дяде все подробности этой грибной трагедии; говорил он на том смешанном полупридворном языке, на котором изъяснялись слуги королевского дворца, и по его тону чувствовалось, что поступок Гудериха не вызывает нареканий на дворцовой кухне. По словам Зюнецке, именно в сочельник король пожелал избавиться раз и навсегда от всех, кто называл его милосердие недостойным и мешал ему быть добрым. Таким образом, его величество вознамерился любой ценой отделаться от тех, кто упрекал его даже тогда, когда он миловал преступников, приговоренных верховным судом к смертной казни: король не хотел брать на свою совесть последствия того, что естественно вытекает из насильственных мероприятий и самой профессии монарха.