— Понимаю, — сказал гробовщик, — его величество убрал с дороги всех тех, кто мешал ему быть добрым. Безумный мир! Добрый убивает злых, чтобы иметь возможность быть добрым.
— И делает это при помощи ядовитых грибов, — присовокупил Зюнецке.
— Понимаю, — опять повторил Улрих Тотенвунш.
— Ошибаетесь. Ничего вы не понимаете.
— Почему ты так думаешь? — удивленно посмотрел на него гробовщик.
— А вот почему… Придвиньтесь ко мне поближе… Это такая тайна, что даже самому себе о ней говорить не следовало, но именно потому, что это такая огромная, страшная тайна, она так и рвется наружу… Так вот, именно в этот день, двадцать четвертого декабря утром, его величеству принесли на подпись смертный приговор семи революционерам. — Улрих Тотенвунш от волнения надел цилиндр на голову и стал крутить гербовые пуговицы на придворном костюме Зюнецке. — Граф Пуккендорф, канцлер, положил бумаги на стол его величества. Именно в этот момент я принес его величеству завтрак, обычные шесть яиц всмятку, и, соблюдая верность традициям, стоял, вытянувшись в струнку, с подносом в руках, ожидая, когда его величество кончит завтракать.
— Ну, и?.. — спросил гробовщик. В его выпученных глазах так и светилось теперь жгучее любопытство.
— Король прочитал приговор и сказал: «Нет, дорогой Пуккендорф, об этом не может быть и речи. Я этого не подпишу. Как вы могли даже представить себе такое? Именно сегодня, в канун рождества? Я? Смертный приговор? Да еще семерым?». Пуккендорф расшаркался, проглотил застрявший у него в горле комок и зло сказал: — Значит, нет? — «Нет!» — ответил его величество. Пуккендорф опять: — Значит, снова помилование? — «Значит, снова, помилование! Вообразите, Пуккендорф, опять помилование, разве это не ужасно?» — И Пуккендорф опять королю: — Да, ваше величество, это ужасно, потому что это ведет к ослаблению королевской власти, как бы это сказать, к ее развалу, к распаду… — А его величество тут и говорит канцлеру: «Не настаивайте, Пуккендорф! Запомните раз и навсегда, что я гуманный король, что мне присвоен эпитет «Добрый»! Были ведь Александр Великий, Ричард Львиное Сердце, Иван Грозный, а я… я — Гудерих Добрый… Именно так Пуккендорф!.. И вы должны с этим смириться». Его величество очень разгневался. Как? Пытаться убедить его, чтобы он подписал смертный приговор семерым, пусть даже революционерам, да еще в сочельник утром! Скомпрометировать этим свою добрую славу, ореол христианского милосердия, с таким трудом приобретенный им в должности монарха. Нет. Не-е-ет! И тут король заговорил таким тоном, каким он и должен отдавать приказания: «Слушайте, Пуккендорф! Все семеро, приговоренные к смерти, подлежат помилованию. Передайте им мой привет, мои добрые пожелания, а кроме того, я приказываю, чтобы мой придворный повар Кнеппельшен приготовил для них чудесный торт из тех же самых грибов, которыми я собираюсь угостить сегодня за ужином главных людей моего королевства…» — Что такое, дорогой дядя? Что с вами?
Услышав последние слова племянника, Улрих Тотенвунш свалился как подкошенный. Он пытался заговорить, но, несмотря на все старания, не мог произнести ни слова. Он задыхался от мучительных спазм, глаза его выкатились из орбит. Зюнецке побежал за водой и долго опрыскивал дядюшку, пока тот не пришел наконец в себя и не поднялся на ноги. Разгладив помявшийся при падении цилиндр, гробовщик сказал племяннику на прощанье:
— Никогда бы я не подумал, что этот мир все-таки именно такой, каким я его себе представлял.
Только поздно вечером пешком добрался Улрих Тотенвунш до своего села, так как на обратный путь из дворца ему не дали лошади.
Как сообщить теперь эту новость исполнителю приговоров? Он знал, что подобное известие может тяжело ранить чувствительную душу мастера Шиндера.
Полный сомнений, гробовщик направился в дом палача. Из трубы гостеприимно шел дым. В уютном домике царили тишина и покой. Розамунда сидела у камина с вязаньем в руках. Маленький Кашпар уже спал в своей разрисованной цветами кроватке, а его отец стоял около деревянной бадьи и был занят делом.