Улрих Тотенвунш еле слышно поздоровался и поставил свой цилиндр на один из стульев с высокой спинкой.
— Всегда за работой, — сказал он, подходя к бадье, в которой мокла веревка.
— Приходится, — ответил ему Томаш Шиндер. — Вот готовлюсь. Веревку надо вымачивать, так как сухая не скользит и затягивает процесс удушения. Это не гуманно.
— Какой ты добрый! — заметил гробовщик, и Шиндер, как всегда, не понял, серьезно он это говорит или нет.
— Каждое ремесло требует своих методов. Чтобы веревка стала мягкой и скользящей, ее надо размачивать; для этого в воду необходимо добавлять не только мыло, но и соль: она-то и смягчает коноплю. Я храню тайну этого раствора, куда в определенных дозах добавляю еще имбирь, перец и лавровый лист. Так делали и мой отец, и мой дедушка, а они-то смыслили кое-что в своем ремесле, хотя в те времена веревкой работали совсем мало: тогда в моде был топор… Принеси чего-нибудь закусить нашему милому гостю… — обратился вдруг Томаш Шиндер к жене, прервав себя на полуслове.
Розамунда тотчас же встала со своего места, положила рукоделие на скамеечку и поспешила в кухню, чтобы нарезать для гостя только что купленную в кредит ветчину, розовую, с широкой кромкой сала. Гробовщик некоторое время молча смотрел на своего друга Томаша, потом короткими толстыми пальцами коснулся руки палача и таинственно шепнул:
— Брось ты эту веревку!.. Случилась беда!
Томаш выпрямился.
— Что такое? — спросил он испуганно.
Тотенвунш был далек от мысли сообщать своему другу всю историю, услышанную от Зюнецке. Удар, который он должен был ему нанести, сам по себе был настолько велик и тяжел, что совершенно излишне усложнять вопрос запутанными государственными делами. Томаш Шиндер, по простоте душевной, все равно не сможет разобраться в придворных интригах. А недостойное чувство зависти к гробовщику только приведет к ссоре. Мы упомянули о зависти, которой безусловно бы поддался Томаш Шиндер, ибо он счел бы несправедливым терять плату за повешение семи революционеров (семь раз по пятидесяти форинтов!), в то время как Улрих Тотенвунш получает заказ на тридцать дубовых гробов по повышенной цене, прямо как рождественский подарок… Поэтому гробовщик поступил совершенно правильно, когда сказал палачу всего лишь:
— Увы, наш добрый король…
— Помиловал? — воскликнул Томаш и в ожидании ответа даже глаза зажмурил от страха, а так как гробовщик продолжал молчать, то исполнитель приговоров вытащил из бадьи веревку, похожую на нежащуюся в луже огромную змею. Нечего удивляться тому, что гробовщик так долго обдумывал свой ответ: ведь этот вопрос поставил перед ним одновременно несколько юридических, моральных и всяких других проблем. Страшно подумать, что его величество испробовал грибной яд на семи революционерах, которых он только что помиловал, сославшись на святость рождества, и заменил, таким образом, веревку ядовитыми грибами. Поэтому мы считаем вполне правильным, что в ответ на вопрос палача Тотенвунш сначала только закивал головой, а затем очень тихо, благоговейно зашептал палачу в самое ухо:
— Да, Томаш, да. Он их помиловал…
Томаш перебросил веревку через плечо, закрыл глаза, как бы не желая видеть суровой действительности и крушения всех своих надежд, затем пошатнулся, задрожал мелкой дрожью, побледнел и тут же опять покраснел: в этой смене цветов нашла выражение его внутренняя борьба. Его душа, подобно Лаокоону, сражалась со змеями фактов. При виде таких страданий гробовщик счел долгом поддержать убитого горем друга, сказав ему как можно внушительней:
— Выше голову, Шиндер! Ты должен понять, что верноподданные должны быть готовы ко всяким неожиданностям не только тогда, когда их король злой человек, но и тогда, когда он добрый.
— Мерзавец! — вырвалось у палача из самой глубины души.
Гробовщик понял, к кому относится это восклицание, и нашел вполне справедливым такой взрыв чувств.
— Мы всего лишь прах, — заговорил опять гробовщик. — Достаточно одного королевского вздоха, чтобы рассеять нас как пепел, и нам не остается ничего другого, как взывать к божьему правосудию, хотя оно и является, по мнению многих, не чем иным, как санкцией земного правосудия. Выше голову, дорогой Томаш! Недостойно ни вас, ни вашего мастерства так падать духом…
Тем временем в комнату вернулась Розамунда, обхватив обеими руками поднос с розовой ветчиной, хлебом и двумя большими кружками пива. Пышная пена переливалась через край. Гробовщик, желая помочь своему другу Томашу, резко сказал его жене: