— Помилованы!
Нет, Розамунда не уронила подноса на пол, а поставила его даже как-то особенно торжественно на стол, сама же ухватилась за подол передника, прижала его ко рту и еле слышно с тоской во взоре выдохнула:
— Это невозможно!
— В жизни все возможно! — ответил ей гробовщик.
— Загонит нас в гроб этот добрый король… — прошептала госпожа Шиндер и с христианским смирением склонила голову.
В комнате воцарилась тишина. Ни Томаш, ни его жена не знали, какими словами излить свое страшное разочарование. Улрих Тотенвунш понял, что бывает такое горе, которое не требует ни участия, ни сочувственных слов, и людей в подобном состоянии лучше всего оставить наедине с их горем. Поэтому он взял в руки цилиндр и, не притронувшись к заманчиво пахнувшей ветчине, направился к двери.
— Покойной ночи, — промолвил он с порога и, верный своей привычке, низко поклонившись, взмахнул цилиндром.
Безысходное горе настолько притупило все чувства в Томаше Шиндере и его супруге, что они ничего не ответили гробовщику. Тот открыл дверь и вышел наружу, в сверкающую звездами рождественскую ночь.
Первая пришла в себя госпожа Шиндер.
— Что нам теперь делать? — спросила она и развела своими толстыми, как окорока, рукам.
Томаш ничего не ответил. Он был бледен, как луна в ненастную ночь.
Мы не хотим искусственно раздувать интерес к нашему рассказу, скрупулезно описывая, как разделись и легли в постель супруги Шиндер, как нарушали тишину еле слышные, робкие вопросы Розамунды, разбивавшиеся о твердокаменные утесы молчания ее мужа, как слова ее постепенно перешли во вздохи, а вздохи в храп. Розамунда заснула.
Но Томаш не мог сомкнуть глаз. Видения толпились около его кровати, мятущееся воображение боролось с кредиторами и со стыдом, душа его оплакивала крах прекрасных семейных надежд, вместе с которыми рухнула счастливая троица: покой, уважение, уют.
Время уже близилось к полуночи, когда Томаш поднялся со своего ложа. Он надел домашние туфли, натянул на себя кожаные штаны и кожаную куртку, чтобы не простудиться, перекинул через плечо ту самую веревку, что еще вечером с такой профессиональной заботливостью мочил в составе, секрет которого знали лишь палачи, и на цыпочках вышел из комнаты.
Если бы кто-нибудь увидел теперь Томаша Шиндера, то сразу бы заметил, как изменился кроткий взгляд его воловьих глаз, какими они стали мутными, налитыми кровью и как набрякли, раздулись вены на его толстой шее. Вот он идет, шатаясь как пьяный, мимо дома, пересекает двор, проходит около игрушечной виселицы своего сына Кашпара; его ноги в домашних туфлях глубоко проваливаются в снег, но он неуклонно приближается к абрикосовому дереву, с которого летом они собрали так много плодов. Если бы Розамунда или маленький Кашпар не спали таким глубоким сном, они бы увидели, как Томаш Шиндер в последний раз обвел взглядом их уютный дворик и весь этот занесенный снегом мир. Перед его глазами вставал документ о помиловании семи революционеров, которым король собственноручно выносил смертный приговор своему верному палачу! И еще они увидели бы, как Томаш Шиндер, хоть и дрожащими руками, но с полным знанием дела вешает себя на самой толстой ветке абрикосового дерева, с которой при этом осыпается снег.
На небе, яркие и блестящие, перемигивались вифлеемские звезды, а в семье Томаша Шиндера спали все трое: Кашпар посапывал в своей постельке, Розамунда храпела на семейном ложе, и только один Томаш уснул в вертикальном положении беззвучным и беспробудным сном.
1934
ЗАВЕЩАНИЕ
Я учился в гимназии, которая помещалась в старинном здании. Здесь занимались сынки богатых или хотя бы зажиточных родителей. Это были упитанные дети в люстриновых штанишках и матросках. Некоторых из них отцы завозили в школу на автомобилях, других провожали до дубовых дверей гимназии французские или немецкие гувернантки. В однородном маленьком государстве первого класса пролетариат был представлен одним-единственным мальчиком, лохматым замарашкой в залатанной одежде, которого звали Иштван Кликар. Все родители энергично протестовали против того, чтобы их купанные в мраморных ванных чада сидели рядом с сыном истопника школы, «немыслимым» Кликаром. И только я забыл протестовать, возможно, не без причин, связанных с моим темпераментом или с подсознательным мироощущением. Сзади Кликара сидел мальчик по имени Штукс, у которого были золотые часы, похожее на желе тело, белейшая кожа, и весь он напоминал молочного поросенка.