Но часы продолжали тикать, ни на что не обращая внимания, пунктуально и безостановочно, стрелки совершали свой путь, скучно регистрируя минуты человеческой жизни.
Может быть, когда стрелка дойдет до семи, я умру. Я сказал Бланке:
— Я никогда еще не был так стар, как сегодня!
Мною овладело какое-то странное, таинственное головокружение, а сердце, которое в течение семидесяти пяти лет могло смело соперничать с любой часовой стрелкой в мире, вдруг застучало быстро и торопливо. Очевидно, я побледнел, потому что Бланка спросила:
— Что с тобой?
— Ничего, дорогая моя, ничего. Кажется, я умираю, — ответил я ей.
— Осел! Это не так просто! — накинулась на меня Бланка.
Предположим, что я лежал на диване, а рядом со мной сидела рассерженная Бланка, которая считала, что нельзя так просто умереть.
В некоторой степени я разделял ее точку зрения. Мне казалось пристойным, уходя из жизни, сделать хотя бы один патетический жест. Было бы хорошо, например, забраться на очень крутую гору, чтобы плюнуть оттуда, надменно и презрительно, на ту самую землю, которую я люблю больше всего на свете. Но могло случиться и так, даже вполне вероятно, что именно так и случилось бы: увидев, что рядом со мной на вершине горы никого нет, я плюхнулся бы в снег и заплакал горькими слезами. Я только предполагаю, что так могло бы произойти. Но ничего подобного не выпало на мою долю, и мне страстно хотелось, чтобы рядом с диваном стоял молодой человек и почтительно держал шляпу в руках. Молодой человек, в жилах которого течет моя кровь, чьи нос, голос и движения напоминают мои, получает в наследство мои рукописи и беззаботно живет на капитал, который я сколачивал с таким трудом. Может быть, один-единственный жест этого молодого человека, например манера приподымать шляпу, сохранил бы меня для вечности больше, чем вся груда книг, рожденных моим ограниченным мышлением, побуждавшим меня верить, что можно помочь миру таким беспредметным мещанским гуманизмом, который служит лишь успокоению моей совести, оставляя миллионы людей страдать, как и раньше.
Но около моего дивана не было этого молодого человека, а была Бланка, с ужасом смотревшая на мое бледное лицо.
— Вот видишь, я же тебе говорила, чтобы ты не ел так много капусты. От нее пучит! — говорила мне Бланка.
Значит, вот как довелось мне умирать! Таков конец гуманиста, который в жизни добился лишь того, что правые называют его левым. Вот он, конец циркового клоуна, который в течение многих десятков лет жонглировал миллионом фраз, слов, запятых и точек. В разных условиях, но с одинаковым вдохновением демонстрировал он свое искусство, чтобы в один печальный день его лебединую песнь объяснили расстройством желудка, вызванным съеденной капустой.
— Врача позвать?
— Не тот порядок слов.
— Позвать врача?
— Нет! — ответил я. — Мне хочется хоть умереть бесплатно.
Человек поступает правильно, произнося перед уходом из жизни мудрую и лаконичную фразу. Пусть мелкота знает, что большие люди по крайней мере умеют умирать.
Мне оставалось жить, по-видимому, не более двух или трех минут. За столь короткое время очень трудно сформулировать в одной фразе все то, чего я не сумел сказать за всю жизнь по крайней мере в тридцати тысячах сложноподчиненных и сочиненных предложений. Две или три минуты могут быть не только очень короткими, но и слишком длинными. Лишь в этот критический миг я понял, что существует два вида времени: одним распоряжаемся мы, другое распоряжается нами. Большую часть жизни мы, безусловно, ничего не делаем, и сколько бы мы ни трудились в этом несчастном, жалком мире, где все только грабят друг друга, мы лишь «проводим время», но для себя лично не можем отнять у вечности ни одного мгновения. Каково бы ни было наше мелкобуржуазное воззрение на возможность расширить границы времени, оно опровергает все эти наши представления. Однако перед самой смертью, если, конечно, она не застигнет нас во сне или в момент мучительных болей, мы узнаем значение времени вместе со всеми его оттенками, которых мы до того не понимали и не ценили. Вот тогда-то мы и убеждаемся, что эта последняя минута похожа на все, прожитые нами в течение семидесяти пяти лет. В ней концентрируется вся прожитая жизнь и становится понятным, что, сражаясь весь свой век со временем, пытаясь покорить его, мы добились одного: именно оно и поставило нас на колени. И все-таки правильно, что мы продолжаем возмущаться и бороться со временем: ведь даже борьба с ветряными мельницами имеет смысл, хотя они прекрасно мелют зерно.