(Ангел молча сопит носом.)
Я. Что с вами, Ёдёнчик, вы плачете?
АНГЕЛ. Вот именно! Я реву.
Военный оркестр продолжает играть «Сумерки богов». Ангел исчезает со шкафа.
Предположим, что все это именно так и было, вслед за чем нетрудно предположить, что после исчезновения ангела моя душа на буфете начала беспокоиться.
Что мне теперь делать? Время мое истекло, жизнь прожита, наступил конец позерству, продолжавшемуся семьдесят пять лет. Я вступил в бессмертие. И если бы захотел теперь подвести итог промелькнувшей жизни, я сказал бы, что на мою долю досталось столько счастья, сколько необходимо для осознания несчастья. Если я курил, то знал, что это разрушает легкие; когда влюблялся, знал, что изнашивается сердце; читая умные строчки, я вспоминал глупые, а если я вдруг проникался к чему-нибудь слишком большим доверием, то понимал, что это просто леность моего ума. Я был реалистом, как все те, кто знает, что мир плох, но одновременно был и романтиком, подобно тем, кто наперекор всему хочет помочь миру стать лучше. Но в романтику я всегда вносил некоторую долю трезвости: увидев утопающего, я не стремился осушить море, а скромно ограничивался тем, что бросал несчастному спасательный круг. Пусть будет ко мне милостив тот, кого призвали быть милостивым ко всем грешникам, если я сознаюсь, что сам факт спасения был для меня всегда важнее, чем утопающий.
Был влажный летний субботний вечер. Мне надоело сидеть на буфете, и я вылетел через открытое окно, чтобы побыть на воздухе. По старой привычке я направился к моему любимому кафе. Мне нравились его широкие окна, мягкие креслица, тактичные официанты; я любил тот семейный уют, которым здесь были окружены постоянные посетители. В кафе зимой бывает тепло, летом прохладно; как для христиан, так и для иудеев до определенного часа чашечка кофе стоит шестьдесят филлеров; ты можешь писать на мраморном столике свои произведения; никто не поносит тебя за грязную рубашку, но и никто не хвалит за чистую. А если в течение продолжительного времени ты соблюдаешь правила игры — то есть не плюешь на пол, не бьешь чашки, не подставляешь подножку другим посетителям, — словом, если ты не переступаешь границ разумного человеческого поведения, то становишься равноправным завсегдатаем и можешь воображать, что на несколько часов ты вольный гражданин, имеющий право вмешиваться в вопросы промышленного производства и во внутренние и внешние дела страны. Для того же, чтобы в полной мере насладиться благословенным правом кофейной демократии, а через нее и парламентаризмом, свободой собраний и слова, можно даже высказывать все, что тебя волнует (правда, при этом нужно понижать голос или вообще шептать на ухо собеседнику). Но если ты человек щепетильный, если твоя чувствительная душа не довольствуется прокуренным воздухом кафе, то скажи мне, восторженный поборник «демократии», где на всей нашей родной земле ты найдешь другое такое местечко, как это прокуренное кафе? Что я могу поделать, если желаю наслаждаться демократией хотя бы за утренним или послеобеденным кофе? Ведь не будешь же ты настаивать, чтобы за этой «кофейной демократией» я ежедневно совершал поездки в несколько сот километров?