Когда моя парящая душа оказалась перед кафе, я увидел одного своего знакомого писателя. Я шепнул ему:
— Что ты скажешь на это, старина? Позавчера мы еще спорили о литературе, а сегодня я уже мертв!
Писатель ничего не ответил, что вполне естественно, так как он был натуралистом, а значит, и не обладал никакой чувствительностью к потусторонним голосам.
Вокруг литературного стола сидело уже множество людей, и для чистой души там не было подходящего места, поэтому ей пришлось опуститься на дно пустого стакана. В этот момент слово взял лысеющий писатель.
— Этот Стефан Цвейг — мыльный пузырь, — сказал он. — Вместо того, чтобы размышлять о кошельке пролетариев, он целыми днями занимается анализом души капиталистов.
Пухленький, розовощекий поэт ответил чуть-чуть плаксивым голосом:
— О боже, вообще-то говоря, совсем не важно, о чем пишет писатель. Хороший писатель может сказать столько же интересного о душе богатого человека, сколько и о кошельке бедного. Богатые, бедные — не все ли равно? Тема остается темой. Важно лишь, чтобы она была интересной.
Лысеющий писатель сердито на него набросился:
— Глупости, мой дорогой, глупости. По-моему писатель не должен во что бы то ни стало придумывать увлекательный сюжет. Он должен быть правдив во имя справедливости. Писатель обязан сообщать, что происходит на свете, говорить об этом точно и недвусмысленно, не добавляя от себя никаких комментариев, ничего не искажая и не углубляя, а только художественно излагая факты. Он должен рассказывать о действительных фактах, потому что люди не любят нереального.
Сухопарый человек с высоким лбом воскликнул:
— Вы совершенно правы! Писатель должен показывать реальные явления, а не забавляться какими-то там потусторонними фантазиями. Это совершенно невыносимо. Писатель обязан взять кусок жизни, раскрывающий действительное лицо общества, и проанализировать самые различные явления, стоя на земле, а не паря в потустороннем мире.
Тут вмешался очень бледный и очень худой молодой писатель:
— Почему нельзя смотреть на вещи из потустороннего мира? Смотреть можно отовсюду, но видеть — не отовсюду. А вообще я смотрю оттуда, откуда мне заблагорассудится.
— Потусторонний мир, молодой человек, — язвительно заметил человек с высоким лбом, — так далеко, что оттуда просто невозможно разглядеть явления.
— Фантастично! — не сдавался худой. — Вам-то откуда известно, насколько острое у меня зрение? И откуда вы знаете, что именно я хочу увидеть? Да и вообще вы-то на что способны?
— Изображать человека! — устрашающим голосом ответил высоколобый. — Вы это понимаете, молодой человек? Изображать человека! Герои моих произведений — это люди из плоти и крови. Мои герои созданы из плоти, и в их жилах течет кровь. Я изображаю моих героев в жизненном плане, а не так, как многие, кто ставит их на службу принципу или идее.
— Видите ли, старина, — опять надменно и зло заговорил тощий молодой писатель, — я делаю со своими героями то, что хочется мне, это во-первых. Во-вторых, образцовые собрания сочинений мировой натуралистической литературы дают возможность даже халтурщикам изображать так называемых «людей из плоти и крови». В-третьих, я лично не нахожусь в таких близких отношениях с читателем и не настолько ему доверяю, чтобы давать мои произведения без всяких комментариев. В-четвертых, я прилагаю все старания, чтобы воздержаться от объективности, так как всякая объективность уже сама по себе полна предвзятости, неприязненности и служит в литературе лишь для того, чтобы, как громоотвод, улавливать и отводить эмоции читателя. В-пятых, я заметил, что точное копирование жизни в искусстве обычно приводит к тому, что описываемое явление невозможно узнать, а это влечет за собой в свою очередь искажения, поэтому я и считаю целесообразным преднамеренно искажать вещи и явления, чтобы читатель увидел именно то, что писатель хочет сказать ему. В-шестых, чего вы все так носитесь с действием? Наплевать мне на действие, как вы его понимаете. Слышите? Наплевать! Уже не говоря о том, что даже невозможно точно определить, что такое действие: когда жена изменяет мужу или когда она не изменяет ему. Если на трехстах страницах герои книги убивают, воруют и умирают, то это действие, но если они ничего не делают, если автор сажает их за стол и они разговаривают о своем месте в обществе или о разновидностях салата из помидоров, то это тоже действие. В-седьмых, довожу до вашего сведения, что слишком тщательное исследование человеческой души с литературной точки зрения также не представляет собой особенного интереса. Я уверен, что такое исследование входит в компетенцию психоаналитических наук — в первую очередь той отрасли науки, которая занимается, например, исследованием почек или печени. В наши дни никого не интересует, по причине каких душевных переживаний человек ведет себя так или иначе, точно так же как я не стану описывать жизнь своего героя, скажем, от начала заболевания его почек до уремии. Теперь людей интересует другое. Насколько, например, интереснее поведение пятидесяти человек с больной печенью по сравнению с поведением пятидесяти человек с больными почками, более того — поведение ста человек с больным организмом по сравнению с поведением ста человек совершенно здоровых. В-восьмых, если кто-нибудь упрекнет меня в таком преднамеренном пренебрежении человеческой душой, то я успокою его тем, что считаю душу таким же важным органом человеческого тела, как, например, мочевой пузырь или почки, и ее так же можно поранить и вылечить, прибегая к достижениям современной науки. Но знания в области биологии никогда не позволят мне указать хотя бы на мочевой пузырь как на один из творческих элементов головного мозга. К человеческой душе я подхожу с тех же позиций. Пусть никто не ждет от меня, чтобы я снова стал доказывать развлекательными историями то, что давно уже всем известно из психоанализа. Психология — это наука, и если писатель в своих литературных произведениях слишком уж копается в человеческой душе, он тем самым отходит от реальности и искажает не только человеческую душу, но и все остальное.