Он громко расхохотался.
— Несчастная душа! Разве вам недостаточно скверного отношения людей?
— Нет! Этого никогда не бывает достаточно.
— Ну, тогда продолжайте размышлять и предаваться мечтам. Но я могу вам заранее сказать, что памятник посреди площади поставят не вам, а мне.
— Почему? Кто вы такой?
— Я? Разве вы не знаете? Я — министр просвещения.
Предположим, что все это именно так и случилось. На другой день мои друзья и почитатели посетили компетентное лицо в компетентном учреждении и сказали ему подобающим этому случаю тоном:
— Покойный был отличным человеком, имеет много заслуг в развитии родного языка и, конечно, достоин того, чтобы ему были устроены пышные похороны. Были у него, правда, и такие идеи, из-за которых он не заслуживает катафалка с шестью лошадьми, даже с четырьмя: он был патриотом и слишком много хлопотал о делах человеческих. Но мы все-таки считаем возможным провезти его тело на кладбище по некоторым из центральных улиц города.
Компетентный господин, человек с великолепными манерами и сведущий в литературе, ответил им:
— Я считаю вашу просьбу совершенно обоснованной, но, к сожалению, не могу ее выполнить, так как мы уже резервировали центральные улицы для траурной процессии с телом господина министра.
Вопрос был решен, и мои земные останки повезли на кладбище по улицам Доб и Ротенбиллер одновременно с телом министра просвещения, и, таким образом, машина для перевозки покойников (катафалка с лошадьми мне так и не выделили) была вынуждена несколько раз останавливаться, так как движение во многих местах города было остановлено в связи с блестящей траурной процессией.
Похороны мои происходили в среду, во время грозы. Плохая погода несколько сгладила отсутствие торжественности при моем погребении, так как многие не пришли именно из-за дождя. Худосочный молодой писатель, румяный поэт, высоколобый и другие, конечно, явились, но во время отпевания не были в часовне, потому что там нельзя курить.
Бланка, одетая в очаровательное траурное платье, вела себя совершенно так, как если бы была моей женой. Крампецки держал ее под руку, и видно было, что он вполне сочувствует ее горю. Надо сказать, что он прекрасно выглядел в черном костюме, за который я заплатил четыре года назад триста сорок пенгё, и в котелке, который я сам надевал лишь в подобных этому случаях.
Бланка и Крампецки взволнованно слушали слова священника, глаза их были полны слез, а когда один из ораторов попытался оправдать мои человеческие несовершенства, они оба разрыдались. Оратор, человек деликатный, сказал следующее:
— У покойного не было семьи, не осталось никого, кто мог бы его оплакивать. Но память о нем будут свято хранить многочисленные читатели и будущие поколения.
Эта фраза очень рассердила Крампецки, и он шепнул Бланке:
— Ну и дурак! Не осталось никого! А ты?
Крампецки был обижен, что его любовницу исключают таким образом из числа моих близких. Речи ораторов были очень кратки, мои друзья — распорядители похорон — особенно настаивали на этом, ибо дождь лил как из ведра, и присутствующие могли схватить грипп, который в свою очередь мог очень быстро привести их к моему финалу. Мои коллеги по профессии, собравшиеся в достаточном количестве, вежливо слушали ораторов, но когда один из них стал говорить невероятные глупости по поводу моего литературного творчества, в задних рядах кто-то сказал:
— Он всегда был неделикатным человеком! Даже похороны свои устроил в такой дождь!
Вообще же, надо сказать, похороны сошли довольно гладко. И вот наконец мой гроб был помещен на катафалк, лошади тронулись. За катафалком шла Бланка, рядом с ней господин Крампецки; было что-то потрясающее и том, как рыдали эти мои нелегальные родственники. Каждая капля их слез оправдывала авансированное мной доверие, выражавшееся в ежемесячном жалованье в двести двадцать шесть пенгё и сорок филлеров, в тарелках, купленных для господина Крампецки, и в других мелочах.
Друзья некоторое время следовали за катафалком, но я заметил, что большинство из них начало отставать на полдороге, и они в общем были правы. Около моей могилы пели певчие, один из них страшно фальшивил, и это мне казалось возмутительным неуважением к своей профессии. Мои земные останки были опущены в могилу, этот момент был полон такой торжественности, что, будь у меня глаза и слезы, я заплакал бы. Бланка бросила в могилу пригоршню земли, господин Крампецки уткнулся в носовой платок, но одним глазом заботливо следил, чтобы все шло как подобает. Затем он тоже нагнулся за пригоршней земли, размял ее и посыпал ею гроб. Я заметил, что в руке у него остался камешек. Да, никто, кроме меня, не видел, как господин Крампецки подбросил этот камешек в воздух и затем с невероятной ловкостью поймал его прямо в боковой карман. Он повторил свой фокус несколько раз, ни на миг не отводя взгляда от могильного холма.