Пришел дворник Петак и стал помогать упаковывать рукописи. Крампецки сказал ему:
— Упаковывайте как следует, чтобы они не рассыпались, когда мы будем их выносить.
Дворник положил в карман два пенгё чаевых и ответил:
— Я всегда все упаковываю добросовестно, изволите знать. Такая уж у меня привычка.
Моя душа притаилась наверху книжного шкафа и оттуда ответила Петаку, Бланке, Крампецки и всем остальным знакомым мне людям этого большого света:
— У меня тоже была такая привычка. Я всегда старалась очень добросовестно упаковывать свои мысли в бумагу слов, этим я способствовала их сохранению на более или менее продолжительное время. Если какая-нибудь из моих рукописей и осталась незаконченной, если я упустила какое-либо слово, если я ошибалась или грешила, то помыслы мои всегда были чисты и благородны. Я приносила в жертву целую ночь двум запятым, перебирала сотни эпитетов, чтобы выбрать из них единственно возможный. Я спрашивала: «Почему так медленно возводится каждое словесное здание?» — и отвечала: «Не знаю!» И опять спрашивала: «Скажи, как сделать, чтобы слово обладало силой взрыва? Чтобы мой голос звенел набатом? Или чтобы звучал мирно, как вечерний колокол? Какими путями должно следовать мое перо, чтобы, выбравшись из лабиринта слов, достичь намеченной цели?» И я опять отвечала: «Не знаю!». «Как я могу пуститься вплавь по морю, не смея даже держать голову над водой? Что мне делать, если где-то, посреди моря житейского, волна накроет меня с головой и моя песнь захлебнется? Что скажу я тогда?» — «Не знаю!» «А если мысль затеряется под истрепанными словами или вдруг взбунтуется точка? Сколько еще безумных сражений должен выдержать обездоленный поэт? Ответь же! Теперь ты можешь ответить!» Но я опять отвечала: «Не знаю!»
Вот они, мои рукописи: их крылья оборваны, то там, то здесь виден знак запнувшегося пера. Нахмурившиеся ошибки выглядят, как трезвый человек на деревенской свадьбе. А вокруг хохочут фразы. Скажу лишь одно: я рылась в словах, скользила по их россыпи, и действительности в моих писаниях было не более пяти сотых, да и из тех две сотых я сама боялась выразить по-настоящему, одну вычеркивала цензура, еще одной сотой я не написала просто из лености, ну а то, что осталось, это и есть мои труды!
1935
БРАНДМАЙОР
На одном из памятников кладбища Седерфальвы мне бросилась в глаза надпись: «Здесь покоится Петер Гузмичка из Гузмичей, брандмайор. Год рождения 1850. Погиб героической смертью в 1893 году при большом пожаре в Седерфальве. Да почиет прах его с миром!» Надпись эта показалась мне неправдоподобной, так как я знал наверняка, что при пожарах обычно сгорают не брандмайоры. Для удовлетворения своего любопытства, граничащего с кощунством, я начал рыться в архивах Седерфальвы, откуда и узнал следующее.
Летом 1890 года, за три года до знаменитого пожара, в Седерфальве проживало около двух тысяч человек и столько же свиней. Из двух тысяч душ восемьсот болели туберкулезом, четыреста — базедовой болезнью, сто тридцать — раком, пятьдесят — желудочными заболеваниями и шестьсот — самыми различными болезнями. Свиньи ничем не болели. Посему в очередном донесении нотариуса вице-губернатору мы читаем такие строки: «Состояние общественных дел удовлетворительное, просим, однако, Ваше превосходительство срочно скрепить милостивою подписью документ о создании нового кладбища, так как строптивые крестьяне противятся тому, чтобы за недостатком места двух мертвецов клали в одну могилу». Вице-губернатор от всего сердца радовался удовлетворительному состоянию общественных дел в Седерфальве и срочно санкционировал создание нового кладбища. Теперь Седерфальва располагала почти всем необходимым для благоустроенного села. Здесь была одна улица, два кладбища, один староста, два нотариуса, одна мясная, одна мелочная лавка, один кабак, один священник, одна церковь, две часовни и три придорожных распятия. Правда, на все три распятия имелась всего лишь одна скамеечка для молитв, так как две другие уже давно были украдены религиозными, но бедными, как церковные мыши, прихожанами. В Седерфальве была даже крошечная школа, которая, однако, благодаря удивительным махинациям муниципальной бухгалтерии еще не имела крыши. Таким образом, в Седерфальве было почти все. Единственное, чего здесь не хватало, это пожарной команды. Видавшие виды пожарные шланги, валявшиеся во дворах, использовались не по назначению: обычно крестьяне избивали ими до полусмерти своих жен (повествуя о примерной семейной жизни жителей Седерфальвы, анналы упоминают о девяти случаях убийств мужьями жен посредством пожарных шлангов). Что касается пожарной хроники, известны два достопримечательных случая. В 1887 году зажиточный крестьянин Винце Тот сделал сельскому нотариусу следующее заявление: «Довожу до сведения господина нотариуса, что мой дом сгорел, вместе с коим мною утрачены одна свинья, шесть кур, четыре петуха, восемь гусей, двое мальчонков и жена». Нотариус при чтении этого документа покачал головой, а вечером, потягивая вино в кабаке, сказал аптекарю: «Если человеку нет удачи, пусть лучше катится в преисподнюю!» Но через два года загорелся дом самого нотариуса, и тогда, опять попивая вино в том же кабаке, он сказал уже совсем другое: «Давно пора организовать местную пожарную команду».