Герр Хауфенштейн предложил, чтобы для удобства туристов, не говоря уже о всяких других причинах, была проложена вдоль всех границ дорожка из белого цемента, ясно показывающая, где кончается одна страна и начинается другая. Вот тогда-то любующийся небом турист не будет подвержен риску спутать знаменитое итальянское небо с менее знаменитым французским.
— Герр фон Хауфенштейн из Потсдама, да благословит вас прусский бог! — обратился я опять к своему попутчику. — Перестаньте же наконец меня терзать. Не могу я больше! Не все ли равно, какой стране принадлежит та или другая часть неба, если они обе одинаково красивы и под ними одинаково страдают люди?
Я думал, что герр Хауфенштейн резко мне на это ответит, но он даже не пикнул, только отстал от меня настолько, что даже его тень, падающая на сверкающий снег, тоже отстала вместе со стуком его подбитых гвоздями башмаков и острого наконечника его палки. И вдруг я услышал глухой шум падения, сопровождающийся все более удаляющимся воплем.
Я обернулся.
Картину, представившуюся моему взору, нельзя было назвать утешительной. Позади меня образовалась расщелина глубиной метра в три, а на дне ее копошился мой несчастный попутчик, присутствие которого совсем еще недавно приводило меня в отчаяние, — Вальтер фон Хауфенштейн из Потсдама.
Он барахтался и исступленно кричал на своем прусском диалекте, призывая в свидетели все небесные силы и умоляя о помощи. Я же присел у края пропасти и с любопытством смотрел на герра Хауфенштейна, сосредоточив все свое внимание на жалком, крикливом, умоляющем о помощи человечке. В этом было что-то величественное и необычное: в трещине, на глубине около трех метров, среди девственно белого снега копошится и взывает о помощи враг, а на краю обрыва сижу я, полный гуманной гордости, и чувствую, что в моей душе подозрительно быстро проснулся и всплыл на поверхность какой-то древний здоровый инстинкт, склонность к бездумной жестокости, и мне хочется оставить герра Хауфенштейна там, на дне ямы. «Какой это редкий и чудесный случай!» — подумал я и, вероятно, даже прищелкнул языком.
— На помощь! — доносилось до меня из глубины пропасти тягуче, умоляюще и требовательно.
Именно тогда я и подумал, как малодушно и беспринципно было бы вытащить из пропасти этого человека, попавшего в нее по случайной прихоти судьбы! Герр Хауфенштейн — враг: в этом не может быть никакого сомнения! И это не обычный враг. Он не ударил меня по голове, не украл у меня денег, он еще не покушался на мою жизнь. Во всяком случае, он пока не сделал ничего подобного. Герр Хауфенштейн — сложный враг. Таких, как он, опасно, да и просто-напросто нельзя вытаскивать из пропасти. Это было бы бессмысленным гуманизмом, бестолковой добротой, которая в конце концов обратится против того, кто ее совершает.
— Помогите! — донеслось опять из глубины пропасти, нагло, раздраженно, но крик этот, как и любая просьба о помощи, звучал жалобно, взывал к милосердию.
Нет, дорогой мой друг! Я не помогу тебе. Нельзя, конечно, отрицать, что сделать мне это очень трудно: моя инертная, обленившаяся, изнеженная душа нелегко мирится с этим. Ну так что ж? Ведь в пропасти барахтаешься ты, а хозяином положения здесь являюсь я! Все остальное — просто вопрос способностей. Человек — слишком изнеженное существо, любящее приводить всякие подозрительные, а иногда и изысканные теории, позволяющие ему увиливать от горькой и противной обязанности совершать убийство. Такая обязанность ужасна! Человек, пока может, старается уклониться от нее, но наступает пора, вынуждающая его быть на высоте положения, так как если он спасует и в этом случае, то убьют его самого и, что еще хуже, — не только его одного! Ты ведь сам сказал: «Очевидно, без этого обойтись нельзя». Так оно и есть! Хорошо было бы, если бы вдруг стало можно, но, очевидно, — нельзя! Поверь мне, что и для меня этот момент совершенно исключителен: ведь я еще никогда никого не убивал! До сих пор я всегда находил всякие классические и гуманные оправдания, чтобы вытаскивать своих врагов из всевозможных пропастей. Поэтому так и случилось, что моя совесть осталась чистой, лишь немного запачкалась моя гуманная философия. Но теперь, уж извини, если я, сославшись на твои собственные слова, оставлю тебя на дне пропасти. Рассуди сам: я совершенно серьезно уверен в том, что ты оказываешь вредное влияние на других, так что если я тебя сейчас вытащу, то завтра ты сбросишь в какую-нибудь бездонную пропасть огромное число людей, которые никогда никого не хотели ни толкать в бездну, ни оставлять в ней, которые даже мечтают засыпать все ямы, все трещины, все пропасти для того, чтобы никто не мог упасть в них. К сожалению — и ты сам это видишь, — я мягкотелый интеллигент, во мне процесс очеловечивания зашел так далеко, что я не могу ни спасать, ни убивать другие человеческие существа. Ты, пожалуйста, не обижайся, если на этот раз я удалюсь, гордо выпрямившись, от твоей белоснежной могилы. Ведь должен же я когда-нибудь доказать отчасти самому себе, отчасти тебе, что я все же не так уж изнежен, хил и ничтожен и даже могу оставить ближнего в пропасти, если считаю, что это совершенно необходимо в интересах человечества.