Францл отвязывает лодку. Со стороны кабин показались стройные силуэты Катрин и Джоан. Катрин — здоровая и яркая, как реклама зубной пасты. Сложена она безупречно. А Джоан? У нее тоже нет никаких изъянов. Внешность дочерей миллионеров всегда бывает безупречной. Джоан похожа на раздетую Форнарину. На ней купальный костюм с вышитой черным монограммой; костюм покрывает ее главным образом спереди, сзади костюма почти нет. Белокурые волосы сверкают на солнце.
Мы с Джоан беремся за весла, Катрин садится к рулю, Люппих — на носу. Францл дает лодке толчок, от которого мы скользим метров пять по перламутровой воде, а потом мерными ударами весел направляем «Шпуци» к середине озера. Джоан старается грести равномерно, как хорошая спортсменка, а когда я сбиваюсь с темпа, она начинает считать, как если бы учила меня играть на пианино:
— Ра-аз, два-а!
Нос лодки подымается над водой, Катрин дергает веревку руля то туда, то сюда, а Люппих тревожно оглядывается. Я сижу позади Джоан, ее изумительная спина находится прямо у меня перед глазами, вызывая во мне благодарные чувства по адресу природы. Вода совершенно спокойна, мы молчим, только иногда перед носом у лодки выпрыгивает рыба, и Люппих испуганно втягивает голову в плечи.
Вокруг озера возвышаются горы; на их лысых макушках надеты набекрень снежные шапки, похожие на ночные колпаки стариков. За ними совсем далеко искрятся на солнце ледники, окунающиеся в сверкающее итальянской синевой небо, по которому скользят так же, как паруса по озеру, маленькие веселые облачка. В прибрежной воде отражаются городские домики. Из тени, бросаемой ими на воду, наша лодка постепенно выходит на простор сине-зеленого озера, покрытого белыми гребешками пены.
— Эти озера очень глубоки! — говорит Люппих, боязливо посматривая по сторонам.
— В бедекере говорится, что посередине его глубина достигает трехсот семидесяти пяти метров, — отвечает ему Катрин с чисто немецкой пунктуальностью.
— А если бы в нем было всего двадцать метров?.. — спрашивает Люппих, взволнованный названной Катрин цифрой и точностью бедекера.
Джоан неловко отводит назад левое весло — лодка вздрагивает и накреняется.
— Осторожнее! — тихо говорит Люппих. — Прошу вас, гребите осторожней. Подумайте о том, что моя жизнь в известной степени зависит теперь от вашего умения грести.
— Что вы, профессор! Чего вы боитесь? — звонко смеется Джоан, выставляя напоказ прячущуюся и за ее губками рекламу зубной пасты.
— О! — умоляющим голосом восклицает Люппих, ломая свои маленькие ручки. — Вы не знаете, дорогая, чего только не приходится бояться в этом мире. Между прочим, и природы. Есть что-то жестокое в том, как эта безбрежная, глубокая зеленая вода охватывает снизу нашу утлую ладью, тень которой дрожит так, как будто у нее имеются вполне обоснованные причины трястись от страха.
— Я не понимаю вас, господин профессор, — вмешивается Катрин с чисто прусской непонятливостью. — Если вы считаете природу настолько бесчеловечной, то как же вы вручили свою судьбу этой лодочке?
— О боже, — ответил ей профессор, поглаживая свои блестящие детские коленки, — в этой безумной храбрости, знаете ли, есть все же и что-то человечное…
Маленькие облачка бегут по небу с нами наперегонки, а мы все дальше отплываем от берега, оставляя далеко позади другие лодки. Теперь уже и мне, как и Люппиху, озеро кажется безбрежным и бездонным.
Я не настолько близок с природой, чтобы быть с ней на ты… Мы уважаем и боимся друг друга, но без всякого панибратства. Правда, и особых стычек между нами никогда не было. Как-то я побывал в Таормине и на другой день после моего отъезда прочитал в газете о случившемся там землетрясении. Прибыв однажды в субботу в Штутгарт, я узнал от швейцара гостиницы, что только накануне, в пятницу вечером, кончилось в городе неистовство обрушившейся на него тропической жары. Был и такой случай, когда я прибыл в Вилла Сан-Джованни по железной дороге без всяких злоключений, но следовавшему за нами поезду не повезло: вода подмыла рельсы. Очевидно, природа относится ко мне уважительно, так как и я ни разу не задирал ее. Я никогда не угощал полевых цветов остатками хлеба с маслом, не украшал колбасными шкурками нежные ветви кустов и под видом воскресных экскурсий не пачкал грязными сапогами снежную белизну ледников. Никогда не окунал я мое изнеженное ванной тело в священные воды рыбьего царства, что люди обычно делают только в припадке яростного здоровья. В прошлом году я был несколько раз с визитом вежливости на Дунае, катался в легко скользившей лодке под ласковыми лучами солнца, ни разу не удалившись слишком далеко от берега, и с глубокой почтительностью бросал взгляды на мятежное сердце реки. Ныне я впервые оказался в шатком челне лицом к лицу с враждебной мне стихией. Разве можно назвать особенно дружелюбными облака, спускающиеся с горных круч к озеру, или злобные порывы ветра, который усиливается с каждой минутой и играет носом нашей лодочки? Вряд ли можно рассматривать все это как проявление дружеских чувств. Как раз наоборот. Многочисленные природные факторы предвещали приближение бури. Ледники, блеск которых совсем недавно ласкал наши взоры, теперь, казалось, потемнели от проносящихся над ними траурных туч, а ветер гнал эти тучи прямо к озеру. Сине-зеленая вода потеряла всю свою синеву, стала темно-зеленой, а кружевные гребешки волн метались вокруг нас, качая и подкидывая лодку. Тяжелые удары волн о борт лодки предупреждали нас о грозной опасности.