Да я и сама в это верила, смотрела эти фотографии, испытывая уколы ревности и страшно завидуя; казалось, что счастье – это так просто, нужно только пойти в отель такой-то, поесть в ресторане таком-то, купить тот самый крем, те самые шмотки, заплатить такому-то коучу, и все это обойдется гораздо дешевле, если применить промокоды. Я наблюдала, как передо мной проходит жизнь других людей, и потому забывала о своей собственной: она казалась мне абсолютно неинтересной. Я не могла ни потреблять, ни быть продуктом потребления, как некоторые мои подружки, у кого были более покладистые родители. Они снимали себя в интимной обстановке, и чем более она была интимной, тем настойчивее их побуждал продолжать алгоритм сетей. Чем больше участков тела они обнажали, тем более видимыми становились и тем большее вознаграждение получали. “Лайк – цифровой эквивалент кусочка сухого собачьего корма”, – твердил мне отец, облысевший профессор философии. Он запрещал мне все это. Мы с ним жили вдвоем в коттеджном поселке, и я умирала со скуки. Он говорил мне: “Почитай книжку”, как будто напоминал: “Прими лекарство”, и искренне верил в то, что я его буду слушаться.
Тогда я любила книги. Проблема была не в том, что я перестала их любить, а в том, что я не знала, как сделать так, чтобы они работали. У них не было ни боковой кнопки, ни спящего режима. И даже когда мне удавалось сосредоточиться и осилить две или три страницы, я чувствовала, что у меня внутри все трясется от раздражения, страницы были слишком длинными, слишком многословными, они обращались не ко мне, и я сама должна была прилагать усилия, чтобы их прочесть и понять. Мой смартфон был куда более мощным, он ничего от меня не требовал, наоборот, предвосхищал мои желания и все, казалось, давал задаром. Позже я поняла, что он питался моей скукой, и я платила всем этим людям своим временем. Я верила заманчивым речам этих щебетуний, которые всячески демонстрировали женскую солидарность и сочувствие, а на самом деле наживались на моих подростковых комплексах.
Спустя несколько лет после смерти отца я вдруг почувствовала, что теперь я на его стороне. Я была слишком сосредоточена на себе и не обращала внимания на него, мне было стыдно жить так, как мы жили. Я стыдилась нашего старомодного коттеджа, фигурки кошки в прихожей, корзинки для мелочей в виде раковины морского гребешка, стыдилась нашего стационарного телефона, фотографии матери, которую он хранил, хотя она сбежала от нас, коврового покрытия в его комнате и обоев в моей, однообразия наших будней – всего того, что нельзя было выложить в инстаграм и из-за чего сегодня мне неудержимо хочется плакать, стоит мне увидеть в чьей-нибудь прихожей корзинку в форме ракушки.
XII
Филомена Карель
В стеклянных виллах-калейдоскопах одновременно зажегся свет. Отовсюду веяло нескромным благополучием. В Пакстоне я собиралась встретиться с одной из соседок Руайе-Дюма, Филоменой Карель. В тот вечер, когда они исчезли, она первой подняла тревогу. Они с мужем и двумя детьми жили в минималистском доме-шаре на прилегающей улице. Филомена встретила меня домашним лимонным пирогом, который испекла не она. Дети были в школе, муж на работе – “он управляет строительной фирмой”, – а белый бишон-фризе лежал на диване. Она включила нагревательный экран, изображающий огонь в камине. Дождь на улице перестал.
– Вас не затруднит вытереть ноги? Этот ковер стоит целое состояние. Мы заказали его в Бенгалии – даже не знаю, где это. Впрочем, это не важно.
Одной рукой она поставила передо мной чашку чаю с кардамоном, выплеснув несколько капель на ковер. Она их не вытерла. Я сказала ей, что ее дом оформлен очень красиво.
– Когда есть деньги, это несложно.
Она взяла себя в руки, но все еще немного смущалась.
– Вы знаете, я очень много работала, чтобы всего этого достичь. Я помогла мужу создать предприятие, и мы вместе выиграли тендер, объявленный Виктором Жуане, когда произошла Революция: с тех пор Виктор стал нашим другом. Мы принимали реальное участие в развитии Открытости. Я даже несколько лет выступала как активистка. Тогда, сразу после Revenge Week, я была двадцатилетней бунтаркой и хотела изменить мир: нужно было все переделать. Я присоединилась к сообществу “Юнона”: оно сумело обеспечить соблюдение правил Открытости там, где их невозможно было соблюдать, например, во врачебных кабинетах. Мы добились того, чтобы французские медики всегда вели прием по двое. Мужчины-гинекологи отныне не имели права оставаться с пациентками наедине… Эта идея распространилась повсюду в Европе и даже в Соединенных Штатах, где также ввели правило, что пациентку принимают два врача, и я этим горжусь. Только знаете, что я вам скажу… Теперь, когда я получила то, к чему стремилась, теперь, когда общество полностью очистилось, я иногда тоскую по тому времени и по той яростной борьбе. По живой женщине, которой я была… – Она заправила в пучок выбившуюся белокурую прядь. – Но вы ведь, как я полагаю, пришли не обо мне говорить, мадам… Дюберн, правильно?