— Встань на секундочку перед машиной, лап. А потом поедем.
— Перед машиной? Зачем? — невинное удивление.
— Встань, встань. Не задавит, не бойся.
Она пожала плечами и, жмурясь, зашла в слепящие лучи галогенных фар. С первого же взгляда Игорь понял, что человек скорее всего не врет. Подол ее платья был изрядно истерзан: влажен, мят, испещрен репьями, местами даже, кажется, порван. Загорелые, открытые до локтя руки искусаны комарами, несколько тонких царапин...
Ей было, наверное, лет тридцать или чуть меньше — в общем, старуха. Причем, интеллигентная старуха, судя по манере разговора; совсем не его тип. Но под тонкой материей платья просвечивало кружевное белье, и Игорь вдруг почувствовал прилив физической бодрости. А что если... Нет, он не насильник, нет. Но он вполне может назначить ей плату за проезд, не так ли? Крох, мы резвимся на заднем сидении десять минут, и после этого я отвожу тебя в твой санаторий. То есть в профилакторий. То есть... В общем, неважно куда, хоть в лепрозорий. — Ах, да как вы смеете. Ах, да вы знаете ли, что я супруга такого-то, он сейчас в профилактории лечится грязями, а я вместе с ним? — Да мне в общем-то фиолетово, крох, я поехал. — Ах, постойте, постойте. Ах, что же мне делать. Не пропадать же мне в этом страшном лесу. Ну давайте, давайте, изверг вы распроклятый!...
И гложет он ей грудь на заднем сидении, и задирает ей платье бальное по уши, и рвет кружевные трусы, и берет ее — сухую, никакую — берет со всей свой жеребецкой силою — берет ее, немую, до крика; до сладкого ли, до горького — как получится, ему фиолетово. Ага. А потом, уже под утро, возвращается она в санаторию, и выбегают к ней из спальни ее детки малые, и кричат, и плачут: мама, мамочка, где ты была?! И нет никакого грозного мужа там и в помине, а есть лишь два нездоровых ребеночка, которых лечит она в учреждении на последние денежки... попросил, верно, младший сын Митенька в обед землянички, а купить-то и не на что, вот и пошла его матушка в темный лес да по ягодки, да на погибель свою лютую...
Игорю стало стыдно. Он открыл дверь и крикнул, пряча в грубом голосе смущение:
— Ну давай, залезай, что ли, показывай! Где тут эта твоя клиника, или что у тебя там.
Пансионат (2)
— Вот здесь, — сказала она километра через три от того места, где села в машину. И показала вперед изящным пальцем: — Вот здесь нужно налево. Сразу вон за тем столбом дорога, видите?
Игорь притормозил, глянул в направлении столба. То, что она называла дорогой, скорее напоминало просеку. В густо растущих деревьях проступало некое подобие тоннеля — бесформенного, темного и лохматого, как чья-то гигантская нора.
— А ты уверена? — с подозрением спросил Игорь, остановившись посреди шоссе и перехватив руль для поворота, однако еще не поворачивая. — Что-то уж больно захолустная дорожка к твоему этому... пансионату, а?
— Это просто потому что она не главная, — весьма живо пояснила его спутница, словно опасаясь, что ее не повезут дальше. — Есть основной подъезд, он широкий, и там асфальт, но это где-то в другом месте. Я вообще-то имела в виду именно эту дорогу... я все время здесь хожу.
— Ходишь — это хорошо, — со снисходительной иронией изрек Игорь, приятно ощущая себя хозяином положения. — А как насчет езды? Здесь кто-нибудь вообще ездит? Мм?
— Ну вот же вроде бы есть следы...
— Ага. От трактора.
Она не ответила; минуту, а то и две молодые люди молча смотрели друг на друга. И почудилось Игорю в светлых глазах пассажирки что-то... не сказать чтобы обещающее, но что-то, вмещавшее в себя нечто большее, чем простую поездку по ухабам... Ты довези, — словно бы говорили эти глаза, — а там посмотрим. Куда посмотрим, на что посмотрим, зачем посмотрим — все это как бы оставалось тайной, но главное — она была, эта тайна, и сам факт ее бытия приятно щекотал воображение. Вспомнились, кстати, кружевные трусы под белой, промокшей от росы тканью, и лифчик кружевной — тоже вспомнился, и совесть теперь была далеко — гуляла где-то, отпущенная самим Господом за ненадобностью; какая совесть? причем здесь совесть? вы видели эти глаза?