— Видешь? В смысле — всегда?
Она слегка пожала плечами.
— Иногда сильнее. Здесь… — она оглянулась на пансионат. — Здесь они ближе.
Я почувствовала, как внутри всё сжимается, но не перебила.
— Ты ведь уже слышала, — сказала она вдруг. — Голос.
Я сглотнула.
— Откуда ты…
— Я тоже слышала, — перебила Одри, глядя на свой рисунок. — Только я не пошла. Я рисовала. Это помогает — держаться в своём мире.
Она взяла другую кисть, тоньше, и начала выводить линии на фоне. С каждым движением они превращались в тонкие нити, будто расходящиеся от центра к краям холста.
— Нити… — выдохнула я.
Одри бросила быстрый взгляд.
— Ты знаешь о них?
— Я… видела. У пруда. И ещё… — я вспомнила книгу Марты и серебристую нить на полу. — Вчера.
Одри кивнула, как будто это было подтверждением её собственных мыслей.
— Они — как ловушки. Но не для тела. Для того, что у нас внутри. — Она тихо постучала кистью по виску. — Когда их слишком много, уже всё равно, куда идёт тело. Оно просто следует.
Ветер чуть сдвинул её волосы, и я заметила, что под воротом её тонкой кофты что-то блеснуло. Очень похоже на ту самую цепочку.
— У тебя… — начала я.
Она спокойно опустила кисть и спрятала блеск под ткань.
— Это моё. Я сама решила его носить. Не спрашивай, почему. И… не пытайся снять, — сказала она тихо, но твёрдо. — Иначе всё изменится.
Мы сидели молча ещё несколько минут. Одри снова взяла кисть и, не глядя на меня, добавила:
— Если пойдёшь ночью гулять с Лукасом — не стой близко к воде. Она здесь помнит слишком много лиц.
Я не успела спросить, что она имела в виду. Где-то за кустами раздался лёгкий звон, будто ветер задел что-то металлическое. Одри прижала кисть к холсту и не пошевелилась. Я обернулась — но там никого не было.
Только в траве мелькнула та же серебристая нить.
— А можно… — я посмотрела на палитру и банки с водой, — можно попробовать? Я плохо рисую, но…
Одри едва заметно улыбнулась.
— Здесь плохо не получится. Здесь всё само ложится. — Она пододвинула ко мне запасной лист плотной бумаги и деревянную коробку с красками. — Только аккуратно с чёрным. Его лучше добавлять в конце, иначе он заберёт всё остальное.
Я взяла тонкую кисть и долго вертела её в руках, не решаясь сделать первый штрих. В голове вдруг всплыло лицо Лукаса — не то, что я видела при свете дня, а другое, ночное. Когда он стоял под фонарём, и тень от его ресниц казалась длиннее, чем сама улица.
Кисть сама коснулась бумаги. Линии пошли быстро — чёткий разрез бровей, лёгкая насмешка в уголках губ, и взгляд. Такой, который никогда не бывает пустым.
— Интересно… — сказала Одри, склонившись. — Ты рисуешь его.
— А ты откуда знаешь, что это он? — я прищурилась.
— Такие глаза трудно перепутать, — просто ответила она и снова взялась за свой холст.
Я почувствовала лёгкое смущение и поспешно добавила детали — ворот рубашки, контур плеча. Когда рисунок стал похож на того, кого я видела, я отложила кисть. Получилось… слишком похоже. Настолько, что мне стало не по себе.
— Можно я заберу это? — спросила я.
— Конечно. Только… — Одри протянула руку и кончиком пальца едва коснулась рисунка, — не оставляй его на виду. Люди здесь иногда берут чужое, даже если им это не нужно.
Я кивнула, аккуратно сложила лист и спрятала его под курткой.
Мы ещё немного посидели в тишине. Солнце уже поднималось выше, тени становились короче. Одри снова ушла в свою работу, а я, чувствуя, что если останусь ещё — то начну спрашивать слишком много, встала.
— Спасибо за краски, — сказала я.
— За краски — пожалуйста. А вот за то, что ты решила рисовать его… — она подняла взгляд, и в нём мелькнуло что-то, чего я не поняла, — тут я бы сама себе не сказала «пожалуйста».
Я ничего не ответила и пошла обратно в пансионат.
В своей комнате я закрыла дверь на щеколду, достала сложенный лист и долго смотрела на портрет. В полумраке он казался живым — как будто глаза Лукаса следили за каждым моим движением.
Я сунула его под матрас. Там, где даже любопытный взгляд не найдёт. Или… я надеялась, что не найдёт.
***
Вечер в пансионате всегда был особенным. Казалось, само здание выдыхает к закату, позволяя нам всем собраться в большом зале, где длинный стол упирался в высокое окно. Лампы под абажурами отбрасывали мягкий золотистый свет, запах тушёного мяса и травяного хлеба смешивался с ароматом старого дерева.
Я вошла одной из последних. Дядя Эдвард уже сидел во главе стола, с идеальной осанкой, ладони сложены перед ним, взгляд цепкий. Лукас — напротив, чуть в стороне, с тем самым ленивым, но внимательным выражением, которое он никогда не терял.