Он не сдвинулся с места.
И вот тут — оно.
Я почувствовала, будто он что-то ищет внутри меня. Не взглядом. Не поведением. Каким-то… присутствием.
Словно он медленно, молча, шаг за шагом, прогуливается по моим мыслям, ничего не трогая, но всё замечая. Как будто я — библиотека, в которой он уже читал.
— Перестань, — тихо сказала я, не совсем понимая, что именно прошу.
Он приподнял бровь.
— Что именно?
— Смотреть так, — выдохнула я. — Как будто ты читаешь меня вслух.
Он сделал шаг назад.
— Может, ты просто прозрачная, Амалия.
— А может, ты просто нахал, Лукас.
И вдруг — он улыбнулся. Настояще. Не едко, не мимолётно, а так, будто я, сама того не зная, сказала что-то правильное.
— У тебя кофе на кухне. Через лестницу вниз, налево. Если, конечно, ты способна двигаться без громких реплик.
— Только если ты уйдёшь первым.
— Понимаю. Традиционная демонстрация доминирования. — Он развернулся и вышел.
Я осталась стоять, держа ладонь на крышке чемодана.
И снова посмотрела на снимок.
— Ну что, мама. Начинается веселье.
И, кажется, я — противник с характером.
На кухне пахло свежим кофе, старым деревом и чем-то чуть сладким — то ли корицей, то ли хлебом. Солнечный свет разливался по полу, как медленно текущая река.
Лукас сидел у окна. За деревянным столом, спиной к свету, он казался нарисованным в технике сухой пастели — мягкие контуры, будто немного размытые, но взгляд... Взгляд был точный, холодный, будто заточенный.
Он не повернулся, когда я вошла. Просто сказал:
— Кофе в кофейнике. Если хочешь.
Голос ровный, низкий, как струна, слегка задета пальцем.
— С чего вдруг такая щедрость? — пробормотала я, всё же наливая себе чашку.
Он наконец взглянул на меня. Не в лоб, не броско — а как будто рассматривал меня краем сознания.
— Ты гостья моего дяди. А в этом доме всё, что происходит, происходит с его позволения.
Я уселась напротив. Стул скрипнул, и этот звук прозвучал слишком громко в тишине, которую, казалось, никто не хотел нарушать.
— А ты кто здесь? Страж в свитере?
Он не ответил сразу. Только сделал глоток из своей чашки. Потом, почти лениво:
— Я просто тот, кто знает, когда лучше молчать.
— Удобная позиция.
— Спасает от глупых слов.
Я склонила голову.
— То есть, по-твоему, мои слова — глупые?
Он слегка приподнял бровь.
— Нет. Но ты пытаешься быть острее, чем на самом деле чувствуешь. Это видно.
— Ты психоаналитик на полставки?
— Нет. Просто внимательный.
Он откинулся на спинку стула. — Здесь так тихо, что даже мысли звучат громче.
Я замолчала. Потому что он сказал это не с насмешкой. А с той странной ясностью, которая пробирает до кожи.
— Ты всегда такой?
— Какой?
— Как будто разговариваешь с человеком, которого уже разобрал на части.
Он посмотрел на меня. Долго. Спокойно.
— Только с теми, кто сам приходит в этот дом с трещинами.
Я выдохнула. Медленно.
— И что, здесь их склеивают?
— Иногда. Иногда — разбивают окончательно.
Он встал. Поставил чашку в раковину, не торопясь.
— Я буду внизу, в зале. Если захочешь поговорить — по-настоящему. Не так, как сейчас.
— А как ты это отличаешь?
Он остановился у двери.
— По глазам.
И ушёл.
Я всё ещё сидела за столом, сжимая в пальцах чашку, которая давно остыла. После разговора с Лукасом в груди осталось какое-то пустое эхо — как будто он вытащил что-то важное и забрал с собой наверх.
Скрипнула дверь — тихо, но я всё равно вздрогнула. Повернув голову, увидела, как в кухню входит дядя Эдвард. На нём был домашний кардиган, один рукав закатался выше другого, как будто он отвлёкся на полпути. Его волосы были чуть растрёпаны, в глазах — усталость, но не безучастная, а какая-то... тёплая.
— Можно? — спросил он, кивнув на соседний стул.
Я кивнула. Он сел, аккуратно, будто боялся спугнуть хрупкий воздух в комнате.
— Лука умеет быть резким, — сказал он после паузы. — Особенно, когда ему не всё равно.
Я не ответила. Просто сидела, уставившись в чашку.
— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Тебя вырвали из привычного, всё новое, чужое. Дом — не дом. Люди — не те. — Он вздохнул. — Но, Амалия, ты не одна. И я не про формальные слова. Я рядом. Если вдруг захочешь поговорить — или помолчать. Я умею и то, и другое.
Я медленно подняла взгляд. Его лицо было спокойным. Не жалость, не дежурная вежливость — просто простое, человеческое участие. Такое, от которого почему-то наворачиваются слёзы.