Мы продолжили собирать, но каждые несколько минут я ловила на себе ощущение, что нас слушают.
Не из-за двери — откуда-то снизу, из пола, будто дом был полон чьих-то глаз.
Когда сумка была набита, мы обе переглянулись, и Одри сказала:
— Осталось дождаться рассвета.
— Да, — выдавила я, но внутри знала: что бы там ни было в подвале, оно уже знает, что мы собираемся уйти.
***
Дверь приоткрылась без стука. Лукас вошёл, его шаги были мягкими, но я всё равно почувствовала, как внутри всё сжалось.
Он остановился в паре шагов, и в полутьме его глаза казались глубже, чем ночь за окном.
— Ты готова? — спросил он тихо.
Я кивнула, но он не двинулся. Вместо этого подошёл ближе, взял моё лицо ладонями, и, прежде чем я успела что-то сказать, его губы коснулись моих.
Поцелуй был глубоким, медленным, затяжным — таким, что время перестало существовать. Я почувствовала, как его холодное дыхание смешалось с моим, а в нём пробудилось что-то, что он обычно сдерживал.
Его пальцы стали крепче сжимать мои виски, и во вкус поцелуя прокралось что-то чужое — почти хищное.
Сердце заколотилось так, будто он пил его удары.
В этот момент он был не просто Лукасом. Он был древней тьмой, облечённой в человеческий облик. Я знала, что он сдерживается, но граница уже треснула.
— Поехали со мной, — выдохнула я, когда смогла оторваться от него. — Просто… поехали.
Он замер, его взгляд стал мягче, но в нём всё ещё горел тот голод.
— Если я поеду с тобой… — он провёл большим пальцем по моей губе, — я никогда не отпущу тебя обратно.
— Я не хочу, чтобы ты отпускал, — сказала я.
Он закрыл глаза, будто борясь с собой, потом тихо прошептал:
— Я люблю тебя, Амалия.
Это было признание, сказанное как клятва и приговор одновременно.
Он снова поцеловал меня — мягче, но с таким же глубинным голодом, и я знала: что бы ни ждало нас утром, мы уже перешли ту черту, за которой нет дороги назад.
Лукас всё ещё держал моё лицо в ладонях, и этот миг, казалось, тянулся вечность. Он медленно провёл пальцами по линии моей шеи, скользнул к ключицам, будто запоминая каждый миллиметр кожи. Его прикосновения были не спешными — он не рвал время, он тянул его, как тонкую нить, чтобы каждая секунда осталась во мне навсегда.
Я почувствовала, как он обнял меня, притянул ближе, и наши тела сомкнулись так, что дыхание стало общим. Его ладонь скользнула по моей спине вниз, мягко, но властно, и я ощутила ту хищную силу, которая в нём дремала.
Он прижался лбом к моему, и в его взгляде было всё — голод, нежность, собственная внутренняя борьба.
Когда его губы снова коснулись моих, поцелуй стал глубже, теплее, как прилив, накатывающий всё выше. Он целовал так, словно пытался вложить в меня своё дыхание, свою силу, свою вечность.
Пальцы запутались в моих волосах, чуть потянули назад, и тогда его губы опустились к моей шее. Я чувствовала, как его дыхание обжигает кожу, как он останавливается на мгновение, будто борясь с инстинктом.
Мои руки скользнули по его груди, почувствовали, как под пальцами напрягаются мышцы. Он прижал меня к себе так, что между нами уже не было расстояния, и я слышала, как стучит его сердце — медленно, глухо, словно удары огромного маятника.
Мы двинулись вместе, будто следуя какой-то общей, древней мелодии, которую слышали только мы двое. Его движения были уверенными и бережными, но в каждом из них скрывалась сила, готовая в любой момент вырваться наружу.
Он смотрел мне в глаза так близко, что я видела в них отблески свечи и что-то ещё — почти звериное, но полностью моё.
Каждое прикосновение, каждый вдох, каждое движение было признанием.
И в этот момент я понимала — здесь нет границы между нами. Нет страха, нет времени. Есть только мы, и этот мир может подождать.
Мы лежали, почти не двигаясь, в полумраке комнаты. За окном уже накрапывал дождь, и стук капель по подоконнику казался каким-то слишком размеренным, слишком далёким от того, что только что происходило между нами.
Лукас, всё ещё прижимая меня к себе, медленно провёл пальцами по моей щеке, будто проверял — не исчезну ли я, если он закроет глаза.
— Поехали со мной, — сказала я тихо, сама удивившись, как отчаянно это прозвучало.
Он замер, а потом чуть усмехнулся, но в глазах смеха не было.
— Ты ведь знаешь… — он перевёл взгляд к потолку, как будто слова тяжелее, чем воздух. — Я не просто постоялец этого дома. Я часть этого места. Эдвард… он был мне не только дядей. Он был моим якорем. Тот, кто прикрыл меня, когда я только… — он на мгновение замолчал — …стал таким.