Мы решили сыграть в покер, разбившись на небольшие группы по пять человек - потихоньку, не собирая толпы и без шума. Маркетти взял скрипку и принялся за сонату Бетховена.
- Хватит пиликать: у нас, надзирателей, траур.
Сложилась донельзя необычная напряженность не только в корпусе, но и во всем лагере. Ни кофе, ни супа. Хлебная пайка утром, тушеная говядина в полдень, тушеная говядина вечером - банка на четверых. Поскольку наш корпус избежал разрушительного шмона, то у нас нашелся и кофе, и было кое-что из продуктов: масло сливочное и растительное, мука и прочее. В других корпусах ничего не осталось. Когда из клозета потянуло дымком и запахло кофе, стражник крикнул нам, чтобы мы прекратили безобразие. В том отхожем месте была устроена небольшая жаровня, где мы варили кофе. Обычно этим делом занимался старый каторжник из Марселя по имени Нистон, готовя его на продажу. У Нистона хватило смелости возразить багру совсем не в духе ситуации:
- Приятель, если ты хочешь, чтобы огонь погас, будь ласков, приди и сделай это сам.
В ответ последовало несколько выстрелов в окно, разметавших и жаровню, и кофе.
Одна пуля угодила Нистону в ногу. Состояние крайнего напряжения и нервозности мгновенно переросло в панику. Мы со страху побросались на пол, думая, что нас собираются всех перестрелять. В тот день начальником караула оказался все тот же Филиссари. Он ворвался к нам, злой, как фурия, в сопровождении четверых надзирателей. Постовой объяснил причину стрельбы, Филиссари грязно обругал его по-корсикански, а тому, не уловившему смысла слов, ничего не оставалось делать, как только повторять:
- Я вас не понимаю. Я вас не понимаю.
Мы снова разбрелись по своим углам и подвесным койкам. Нога Нистона кровоточила.
- Не говорите, что я ранен,- просил Нистон.- Меня могут вывести и там прикончат.
Филиссари прошелся по проходу камеры и остановился у прутьев решетки рядом с Маркетти. Тот переговорил с ним по-корсикански.
- Варите свой кофе,- сказал Филиссари.- Это больше не повторится.
И Филиссари ушел.
Нистону повезло: пуля не застряла в ноге, она прошила икру насквозь и ушла навылет. Мы наложили на ногу жгут, кровь остановилась, затем ногу забинтовали, предварительно обработав рану уксусом.
- Папийон, на выход!
Восемь часов вечера. Уже стемнело. Вызывавший меня надзиратель мне лично не знаком. Должно быть, бретонец.
- Кому я понадобился ночью? Мне нечего там делать.
- Тебя хочет видеть комендант.
- В таком случае пусть сам придет. Так и передайте!
- Отказываешься?
- Да, отказываюсь.
Друзья обступили меня кольцом. Багор разговаривал со мной через закрытую решетчатую дверь. Маркетти подошел к двери и сказал:
- Мы не выпустим Папийона, пока здесь не будет сам комендант.
- Но это комендант вызывает его.
- Скажите ему, чтобы пришел сам.
Через час у двери появились двое молодых надзирателей и вместе с ними араб из дома коменданта, который спас его и предотвратил мятеж.
- Папийон, это я, Мохамед. Я пришел за тобой. Комендант хочет тебя видеть. Он не может прийти сюда.
Маркетти сразу же обратил мое внимание на одну деталь:
- Папи, а у парня-то карабин.
При этих словах я вышел из круга друзей и направился к двери. Действительно, у Мохамеда под мышкой карабин. "Ну и ну,- подумалось мне.Теперь-то я все повидал на своем веку - даже заключенного, официально вооруженного карабином!"
- Пойдем! - сказал араб.- Я не дам тебя в обиду. Пойдем с нами.
До конца не доверяя им, я все-таки пошел. Мохамед шагал рядом, а багры держались сзади. Поравнялись с караульным помещением. Когда проходили лагерные ворота, ко мне обратился Филиссари:
- Папийон, я надеюсь, ты ничего не имеешь против меня.
- Лично у меня к вам никаких претензий, думаю, что и у других из моего корпуса тоже. За остальных не ручаюсь.
Мы спустились к морю. Здание администрации и причал освещались ацетиленовыми лампами, безуспешно пытавшимися рассеять ночной мрак. По дороге Мохамед сунул мне в руку пачку сигарет. Мы вошли в ярко освещенную двумя ацетиленовыми лампами комнату, в которой сидели: комендант Руаяля и его заместитель, комендант Сен-Жозефа и его заместитель и комендант тюрьмы-одиночки. Еще в прихожей я заметил четырех надсмотрщиков-арабов под охраной надзирателей. Я признал двоих - они принадлежали к той известной штрафной команде.
- Папийон доставлен,- доложил араб.
- Добрый вечер, Папийон,- сказал комендант СенЖозефа.
- Добрый вечер.
- Садитесь. Вот свободный стул.
Я сел лицом ко всей публике. В комнате была еще одна дверь в кухню, в которой я заметил крестную мать Лизетты, она сделала мне дружеский жест рукой.
- Папийон,- начал комендант Руаяля,- комендант Дютен считает вас человеком, достойным доверия, вернувшим себе доброе имя попыткой спасти крестницу его жены. Я же вас знаю только по официальным докладам, где вы характеризуетесь как чрезвычайно опасный преступник, с какой бы стороны вас ни копнуть. Да ладно, забудем об этих бумажках и положимся целиком на моего коллегу Дютена. Без всякого сомнения, сюда прибудет следственная комиссия, которая опросит все категории ссыльных по известному вам делу. Определенно, вы и еще несколько человек имеете большое влияние на заключенных, которые будут делать то, что вы им скажете, строго придерживаясь ваших указаний. Нам бы хотелось знать ваше мнение о мятеже, а также вашу приблизительную оценку возможной линии поведения заключенных, из вашего корпуса в первую очередь, а потом и из остальных. Можете ли вы спрогнозировать, что будут говорить люди следственной комиссии?