-- Что ж вы тихие-то такие? - спросила Михеевна девчонок. - Наши бы сейчас весь дом перевернули. Шоколадки не любите?
Девочки в самом деле не тронули угощения, сидели тихонько, прислушивались к разговорам, о сути которых Кузьмич не мог вспомнить через минуту.
-- Пойдем, я вас уложу. Наверное, намерзлись и устали, -- предложила Михеевна. - А завтра утром будем курочек кормить. Еще у нас козочка есть и поросятки.
И повела детей наверх в комнатку без окон, где невестка Любка намеревалась устроить на хрен никому не нужную гардеробную. Лешак называл это помещение чуланчиком.
К столу Михеевна так и не вернулась, поди, завалилась спать. Кузьмича такое пренебрежение обязанностями хозяйки не рассердило, тем более что Маша бодро засновала у стола, заново поставила на плиту чайник, сложила грязную посуду в таз и залила водой.
Только Лешак вызвал беспокойство: опрокидывал стопку за стопкой и не пьянел, только говорил все громче и злее, будто нарывался на ссору.
-- Вот смотри, Кузьмич, у тебя в роду одни мужики: трое братьев, трое сынов, трое внуков. Так? А что это значит? - спросил он ни с того ни с сего.
-- Что значит? - удивился Кузьмич. - Ну, так судьба распорядилась.
-- А вот и нет! - рявкнул Лешак. - И ты мне на уши лапшу не вешай. Это значит, что кто-то из вас... колдун!
Кузьмич аж затрясся от смеха. Но не от дурацких слов Лешака, а от его вида: глаза выпучены, нижняя губа значительно выпячена, кривой палец с желтым выпуклым ногтем обличительно направлен в сторону Кузьмича.
-- Ну и кто из нас колдун? - спросил он. - Я или внук шестимесячный? А может, Валерка? Средний, который защитился по этим, как их... болезням от гормонов. Или Стёпка - поди, днюет и ночует в своем автосервисе, колдует, чтобы я на его деньги третий год достраивал дом.
Рука Лешака упала на стол.
-- Маша сказала, что ты колдун и все можешь: и метель наслать, и пожаром спалить что угодно, -- ответил сторож и склонил кудлатую голову.
-- И зачем мне это все нужно? - спросил опешивший Кузьмич.
-- За тем, что ты зло ходячее, -- невнятно ответил сторож.
Кузьмич хотел ругнуть его: или не пей больше, или молчи, коли перебрал. Но не произнес ни слова. Волглая рубаха Лешака порозовела у сердца.
-- Михеевна! - негромко позвал Кузьмич. - Подь-ка сюда!
Лешак, подвыпив, частенько увечился. Врачевала его отзывчивая и сноровистая Михеевна.
Жена не откликнулась. Да и Маши почему-то рядом не оказалось.
Кузьмич раздраженно передвинул на край плиты пронзительно верещавший чайник, прошел в чуланчик. Девчули лежали, закрыв глаза. Их личики были белее снега на цветастых наволочках. Кузьмич сердито затопал в другие комнаты, поднялся на второй этаж - Михеевну как корова слизнула.
Кузьмич никогда не переживал такого странного ощущения, словно потерялся в доме, отстроенном своими руками. Куда подевались эти несносные бабы?!
Он спустился к Лешаку, который криво завалился на стол. От тряски за холодное, твердокаменное плечо сторож рухнул на пол.
-- Михеевна! - во всю мощь легких рявкнул Кузьмич, снова побежал искать жену, снова заглянул к девчонкам.
Они проснулись и уставились на него глазами, розовато светившимися в полутьме.
-- Мы бабушку под топчан положили, -- прошептала старшая.
-- Чего-чего? - не понял Кузьмич.
Дородная Михеевна никак бы не поместилась между полом и низкой тахтой, да и с какой стати... Кузьмич прогневался не на шутку, но заметил край теплого стеганого халата. Нагнулся, крякнул и дернул за подол любимую одежку Михеевны. Легко вытащил халат, за которым потянулись какие-то тряпки...
Бог ты мой! Это не тряпки, а сморщенная кожа! С крашеными волосами, которые в молодости были рыжими, мягкими, вьющимися. А кольцо, которое он подарил жене за третьего сына, прежде впившееся в палец жены, легко соскользнуло с полоски кожи и синего ногтя.
Не может быть... Этого просто не может быть!
Кузьмич выпрямился. Грудь разрывали барабанные удары сердца. Перед глазами плясали черные молнии. Только слух не подвел, и до Кузьмича донеслось:
-- Не сердись, дедушка!
Кузьмич медленно вышел из чуланчика. В тесной, заставленной вещами полутьме остались его прежняя жизнь и неведомая, неотвратимая опасность. Он не боялся повернуться к ней спиной - пусть накинется и сожрет вместе с костями и кожей, покрытой афганскими шрамами, следами травм и трудовыми мозолями. На кой черт ему теперь весь мир и он сам, если больше нет Михеевны?.. Да нет же, она где-то в доме. Обязательно должна быть в доме - в просторном подвале, в одной из хозяйственных пристроек. А все, что он видит, -- обычные галюны. Или всему виной паленка, на которую можно нарваться и в магазине. Сейчас он со всем разберется. Начнет с Лешака и Маши. Найдет настоящую Михеевну, а вовсе не пустую кожу, защитит ту, с которой столько пережито радостного и горестного.
А если...
Тут Кузьмич вдруг повернулся и, жмурясь от слез, молвил спокойно и ласково:
-- Даже не думал сердиться.
И захлопнул дверь чуланчика, с силой вывернув ручку. С той стороны брякнула о пол вторая часть самодельного запора. Все, посидите, внученьки самозваные, взаперти. Дедушке еще кое-что нужно сделать.
В кухне он перевернул тело Лешака, расстегнул его рубашку. На синюшной груди, покрытой седым волосом, бугрилась язва. Ее багровое дно пульсировало.
Кузьмич застыл. Ему однажды пришлось видеть такую рану. У самого себя. Лет десять лечился у врачей, трех знахарок сменил, пока язва исчезла. Но у Лешака-то она откуда? Скорее всего, сторожа поразила какая-то зараза. Да где же эта чертова Маша? Вся свистопляска началась с ее появлением в поселке. Видно, зафаршмачила Лешака с какой-то целью. Ее ублюдочные дочки расправились с Михеевной. А сама она... Поди, отправилась искать жилые дома, губить людей.