– Тебе не кажется, что это грубовато?
– Что грубовато? Правду слушать? Так это не все, правда в том, что мотивация порождает действие. А действие – это выход из зоны комфорта. Всегда. Любое занятие, заставляющее тебя развиваться, заставляет тебя покидать зону комфорта. Только так ты можешь достичь чего-то. Ты никогда ничего полезного для себя не узнаешь, пока будешь в своей удобной зоне. Только вот что бы при таком усилии над собой не сильно задевать свое ранимое сознание, ты придумываешь для себя вишенку на торте – мотивацию, стимул не бросить начатое на пути трудных испытаний самого себя. Вот и все. А когда она пропадает, это значит, что тебе удобно жить в своей зоне комфорта, деградировать и лениться, совсем не прилагая усилий. И мотивация никуда не пропадает, ты же даже говоришь, что она есть, но в долгосрочной перспективе не работает. Так вот, повторюсь. Она никуда не исчезает, просто твоя лень и отупление глушат самый главный стимул для твоей полноценной жизни. Грубо? Пожалуй. Но такая грубая, правда – тоже один из способов применения мотивации.
– Я поеду обратно в город!
Девочка растаяла в лучах солнца.
Над пожелтевшим циферблатом устроились два металлических колокольчика, теперь темные, и усыпанные пятнами ржавчины. Даже уставшие стрелки за пузатым стеклом с длинной трещиной, казалось, стали вращаться медленнее. Однако, преклонный возраст не мешал будильнику честно выполнять свое предназначение – нервно, со злорадным резким звоном вырывать людей из темных снов.
Я сел на кровать, протянул руку, нащупал будильник и выключил, освободив и себя и его от мучений. В комнате тут же стало тихо. Только ветер, так же, как и вчера, жутко стонал за стеной. Недолго посидев на кровати и слушая, как на улице воет ветер, скрипнув кроватью, поднялся, доплелся до стола у стены и включил лампу. Неяркий свет больно резанул по глазам. Щурясь и моргая от света, зажег маленькую газовую плиту с тянущемся из нее резиновым шлангом к газовому баллончику и поставил на плиту чайник. Сел за стол.
– Проклятущий ветер. Так никаких дров не хватит.
Печка почти остыла. Оторвал лист от лежавшей на столе газеты, запихал в топку. Сверху наложил щепок. От еще неостывших углей газета быстро загорелась. Докинув сверху несколько небольших поленьев, закрыл печку. Осень…
Вытряхнул из почти пустой измятой пачки сигарету без фильтра и закурил.
Пока чайник закипал, сидел и курил. Глядел на выцветший календарь на стене с прикрепленной к нему скрепкой увядшей фотографией улыбающейся женщины и слушал, как все громче шуршит в чайнике и трещит в печке, и все тише становится жалобный голос ветра. Эти звуки щемили душу, от чего становилось немного щекотно в груди. И непонятно какие чувства сейчас перемешивались под теплым грубым свитером. То ли тоска по прошлому, то ли скука настоящего, а может и то, и другое, разбавленное неизвестностью будущего. Докурив, и, сняв бурлящий кипятком чайник с плиты, он насыпал сухой заварки в граненый стакан, залил водой почти до краев. Достал новую сигарету, снова закурил, шумно отхлебывая крепкий обжигающий напиток. Сплевывал попадавшие в рот чаинки прямо на и без того замызганный линолеум пола неопределенного по прошествии лет цвета. Холодное темное стекло окошка от пара начало запотевать.
Чайник замолкал, остывая, и уступал шуму ветра. Чтобы не слышать его, включил старое радио без ручки и отломанной антенной. Покрутил ручку, но кроме помех, походивших, на пение проклятого ветра ничего не нашел. Выключил. Подбросил дров в печку.
– Не опоздать бы. Я оглянулся на будильник, затушил сигарету, встал и пошел к двери. Снял с вешалки потертую теплую куртку. Взял из угла ржавый железнодорожный фонарь. Пощелкал выключателем, проверяя аккумуляторы. Нахлобучил на голову шапку и навалился плечом на входную дверь. Та подалась туго, и, с неохотой пропустила человека. Улица встретила меня светом почти полной луны, полу присыпанной тропинкой и надоевшим ветром вперемешку со снегом, бившим в лицо. Из-за отсутствия городского света звезд было неисчислимо много, отчего небо не казалось усыпанным ими, а наоборот, сплошное звездное полотно было, как бы разбавлено редкими черными кляксами.
Я дошел до короткого, всего в несколько метров, невысокого перрона, поднялся на него и встал, вслушиваясь в ожидании поезда.
Ждать пришлось долго. Одиноко болтался фонарь на тонкой деревянной ножке опоры, освещая маленький полустанок, окруженный скрипящими высоченными черными соснами. Над соснами медленно ползла луна. Человек часто курил, каждый раз, подолгу прикуривая и пряча огонек от ветра. Я подумал, что будильник стал сдавать и показывать неправильное время, оттого теперь приходится мерзнуть на ветру.